Когда мы становимся свидетелями заснятых на видео зверств боевиков Исламского государства, мы с трудом примиряем это зрелище с тем обстоятельством, что живем в XXI веке, пишет историк религии Карен Армстронг в большой статье, написанной для газеты Guardian. В своей новой книге, посвященной проблеме религиозного насилия, Армстронг пытается дать непривычные и интеллектуально честные ответы на возмущенные вопросы западной публики: почему мусульмане «такие»? Почему некоторые мусульманские общества так и не смогли создать секулярных государств? Почему они продолжают держаться за очевидно порочную идею теократии? Почему не становятся частью современного мира
Армстронг, автор широко известных книг по истории иудаизма, христианства, ислама и буддизма, некоторые из которых переведены на русский язык, предлагает подойти к вопросу с другой стороны. Мы должны задаться вопросом, пишет она, каким образом у нас, на Западе, сложилось отношение к религии, как к чему-то глубоко частному, отделенному от всех прочих видов человеческой деятельности и, особенно, от политики. Война и насилие всегда были частью политической жизни и тем не менее мы заключили, что отделение церкви от государства было условием мира. Секуляризм стал для нас настолько естественным, что мы считаем его необходимым условием для перехода наших обществ в состояние модерна. Но в действительности секуляризм есть результат вполне определенного стечения исторических обстоятельств, повторение которого в условиях других культур вовсе не гарантировано. Само появление «мирских» институтов и секулярных государств было бы невозможно, напоминает Армстронг, если бы не сформировалось совершенно новое понимание религии, уникальное для Запада эпохи модерна.
Слова других языков, которые мы обычно передаем словом «религия», значат в оригинале нечто более размытое и всеобъемлющее. Арабское слово дин описывает целостный образ жизни, а также суд и воздаяние; семантическое поле санскритского слова дхарма охватывает не только правила благочестия, но право, политику и общественные институты. В Ветхом Завете не обнаруживается абстрактного представления о «религии». Талмудисты не смогли бы определить «веру» одним словом, поскольку Талмуд был осознанно выстроен, чтобы ввести всю человеческую жизнь в пределы сакрального. Оксфордский словарь античности вполне четок: «Ни в греческом, ни в латинском языках не существует слова, которое соотносилось бы с английским ‘религия’ или ‘религиозный’». Единственная традиция, которая удовлетворяет современному западному представлению о религиозности, как о сугубо частном деле, это протестантизм, который, как и западные критерии религиозности, возник лишь в эпоху раннего модерна.
Автор обращается к представителям западных культур, и в данном случае – в силу контекста – очевидно, что русская культура на сегодняшний день «западнее» многих других хотя бы потому, что советская модернизация, сопряженная с государственным атеизмом, определила для религии крайне тесную и частную территорию.
Традиционные виды духовности не призывали людей к воздержанию от политической активности. Пророки Израиля обличали тех, кто старательно соблюдает храмовые ритуалы, но пренебрегает судьбой бедных и угнетенных. Известные слова Иисуса о том, что нужно отдавать кесарю кесарево не было призывом к разделению религии и политики. Почти все восстания против Рима в Палестине I века были вдохновлены представлением о том, что земля Израиля и ее плоды принадлежат Богу, поэтому «отдавать» что-либо кесарю нет никаких оснований. Когда Иисус опрокидывал столы менял в храме, прогоняя продающих и покупающих в храме, он не призывал к спиритуализации религии. На протяжении 500 лет храм был инструментом имперского контроля и подати Риму хранились там, поэтому Иисус и говорит, что храм сделали «вертепом разбойников».
Одно из важнейших посланий Корана состоит в том, что неправильно скапливать частное состояние, а правильно делиться своим богатством ради создания справедливого и достойного общества. И, наконец, процитируем Махатму Ганди: «Те, кто утверждает, что религия не имеет ничего общего с политикой, не знают, что такое религия».
До 1700 года никто не взялся бы определить, где заканчивается «политика» и начинается «религия». Крестовые походы, конечно, вдохновлялись религиозной страстью, но они одновременно были и политическим предприятием. Папа Урбан II напустил рыцарей христианского мира на мусульманский мир, чтобы распространить влияние Церкви и папского государства на Восток. Создание испанской инквизиции было глубоко ущербной попыткой восстановить единый порядок на территории Испании после разделившей нацию гражданской войны в момент, когда общество ожидало разрушительного нападения со стороны Османской империи. Точно также разделения в ходе европейских религиозных войн и Тридцатилетней войны воспринимались, как религиозные по своей природе, но эти войны представляли собой те муки, в которых рождались современные национальные государства.
Именно эти конфликты породили то, что можно назвать «мифом о религиозном насилии». Долгое время было принято считать, что протестанты и католики были настолько распалены религиозными страстями Реформации, что уничтожали друг друга в бессмысленных бойнях, в которых погибло 35% населения Центральной Европы. Конечно, нет сомнений, что участники тех сражений воспринимали их, как религиозную борьбу не на жизнь, а на смерть, но одновременно это был и конфликт между двумя типами строителей государств – германскими князьями, европейскими монархами с одной стороны и Карлом V, императором Священной римской империи, мечтавшим о создании всеевропейской монархии по образцу Османской, с другой.
Если бы религиозные войны действительно мотивировались только конфессиональным фанатизмом, мы вряд ли столкнулись бы с ситуациями, когда католики и протестанты сражались на одной стороне. К концу Тридцатилетней войны европейцы предотвратили создание на континенте единой империи. Начиная с середины XVII века стало ясно, что Европа будет разделена на сравнительно малые государства, каждое из которых установит суверенитет на контролируемой территории, будет защищать его силами профессиональной армии под водительством монарха, стремящегося к абсолютной власти. Все это, полагает Армстронг, можно назвать гремучей смесью, способной поддерживать хроническое состояние войны между государствами.
Новые конфигурации политической власти постепенно оставляли религиозным сообществам все меньше возможностей для лидерства в политической жизни. Когда новое слово «секуляризация» возникло в конце XVI века, оно первоначально описывало переход ценностей из церковного владения в распоряжение мира. Это был совершенно новое явление, возникшее в Европе во многом потому что оно отражало новые структуры власти, оттеснявшие Церковь от руководства государствами.
Эти события требовали нового понимания религии и оно было сформулировано Мартином Лютером, первым европейцем, обосновавшим необходимость отделения церкви от государства. Средневековый католицизм был в сущности общинным явлением: большинство людей приходили к опыту постижения сакрального в общине. Но по Лютеру христианин оставался с Богом наедине, опираясь только на Библию. Острое чувство человеческой греховности привело Лютера к идее абсолютистского государства, которое станет политической реальностью только через сотню лет. Государство, по его мнению, не могло не быть жестоким. «Светское царство, – писал Лютер, – не может существовать без неравенства, без того, чтобы одни были свободны, другие заключены, одни были бы хозяева, другие подданные… Нужно поражать, убивать, колоть, тайно или явно, помня о том, что ничто не может быть более ядовитым, болезненным или дьявольским, чем бунтовщик».
К концу XVII века философы нашли менее воинственные формы для секулярного идеала. Джон Локк считал вполне очевидным, что «Церковь есть явление совершенно отдельное и отличное от государства». Различение между религией и политикой было, по Локку, заложено в саму природу вещей. Но либеральное государство было радикальной инновацией, точно так же, как и рыночная экономика, которая развивалась на Западе и в недалекой перспективе должна была преобразить мир. В силу яростных страстей, которые внушала религия, отделение ее от государства, по мнению Локка, было принципиально важно для создания мирного общества.
Но исторической реальностью была непоследовательность мыслителей Запада, многие из которых отказывали «неразвитым» народам в тех самых правах, которые проповедовали на родине. Теория естественного права возникла в историческую эпоху, когда Европа начинала процесс колонизации Нового Света.
Еще одной проблемой стал путь к секуларизации через насилие, свидетельством чему была Великая французская революция. Одним из первых актов национального собрания в ноябре 1789 года была провозглашена конфискация всей церковной собственности. Секуляризация, таким образом, означала и лишение собственности, и унижение, и маргинализацию. Было и прямое насилия. В сентябре 1792 года толпа расправилась с двумя или более тысячами заключенных, многие из которых были священниками. Ирония истории в том, что избавившись от одной религии, революционеры изобрели себе другую. Новыми богами стали свобода, природа и французская нация, которой они служили службы в постановке художника Жака-Луи Давида. В тот же год, когда богиня разума была возведена на трон в соборе Парижской Богоматери, жертвами революционного террора стали 17 тысяч мужчин, женщин и детей.
Философы Просвещения стремились победить нетерпимость и фанатизм, который они ассоциировали с религией, выдвигая идеи равенства всех человеческих существ, демократии, прав человека, интеллектуальных и политических свобод. Однако структурная несправедливость аграрного общества не позволяла воплотить эти высокие стремления в полной мере. Лишь национальное государство сделало это отчасти возможным, обратив благородные порывы в практические нужды. Все больше людей втягивались в производственные процессы и потому нуждались хотя бы в самом базовом образовании. Позже они стали требовать участия в делах управления государством. Метод проб и ошибок показал, что те нации, которые демократизировались, достигали больших экономических успехов, в то время, как те, которые допускали к благам современности только элиту, отставали. Инновации были ключом к прогрессу, поэтому людям нужно было позволить мыслить свободно, выйдя за пределы классовых, профессиональных и церковных границ. Правительства стремились воспользоваться всеми наличными человеческими ресурсами и поэтому дискриминирующие ограничения против аутсайдеров – евреев на материке, католиков в Британии и Америке были сняты.
Даже в самих западных странах эти процессы никогда не шли гладко. В развивающемся мире все было гораздо сложнее. Секуляризация часто привносилась колонизаторами и воспринималась поэтому, как чуждое учение. Практически в каждом регионе, где появление секулярного правительства совпадало с отделением религии от государства, возникали контркультурные течения, стремившиеся вернуть религию в общественную жизнь.
Направление мысли, которое мы называем «фундаментализм», всегда существовало в симбиозе с секуляризацией, которую многие общества воспринимали, как враждебное вторжение. Слишком часто агрессивный секуляризм провоцировал религию на насильственне ответные действия. Каждое фундаменталистское течение, которое Карен Армстронг удалось изучить в рамках иудаизма, христианства и ислама, было вызвано, по ее мнению, уверенностью в том, что секулярный истеблишмент стремится уничтожить традиционный образ жизни. Это с очевидностью проявилось на Ближнем Востоке.
Нередко правители – модернизаторы воплощали секуляризм в его худших проявлениях. На Западе принято восхищаться деятельностью Мустафы Кемаля Ататюрка, как просвещенного мусульманского лидера, но для многих на Ближнем Востоке он воплощал в себе всю жестокость секулярного национализма. Он ненавидел ислам, называя его «окаменелым трупом», занимался подавлением его в Турции, запрещая деятельность суфийских орденов, захватывая их собственность, закрывая медресе и экспроприируя их доходы. Он также отменил институт халифата, который давно был мертвой буквой с политической точки зрения, но для многих в исламском мире служил символом исторической связи с Пророком. Для таких групп, как аль-Каида и ИГ восстановление идеи халифата стало важнейшей целью. Ататюрк, кроме того, продолжал политику этнических чисток, начатых еще при империи. Младотурки, захватившие власть в 1909 году, исповедовали антирелигиозный позитивизм и стремились к созданию чисто турецкого государства. В годы Первой мировой войны было убито около миллиона армян.
Лидеры, увлеченные скуляризацией, часто стремились к тому, чтобы их страны выглядели современными, то есть европейскими. Шах Реза Пехлеви в 1928 году в Иране издал закон о единообразии в одежде: его солдаты штыками срывали покрывала с голов женщин и тут же рвали ткань в клочья. В 1935 году полиции было приказано открыть огонь по мирным демонстрантам, протестовавшим против законов об одежде. Это привело к гибели сотен людей. Именно подобные политические решения привели к тому, что покрывало, о котором нет специальных указаний в Коране, во многих частях мусульманского мира стало символом следования исламской традиции.
В Египте секуляризация началась еще в османский период истории при губернаторе Мухаммеде Али, который лишил клириков налоговых привилегий, конфисковал собственность и последовательно стремился иными способами снизить их влияние. Армейский офицер Гамаль Абдель Насер, пришедший к власти в Египте в 1952 году, превратил клириков в государственных служащих. Веками мусульманские духовные лица выступали посредниками между населением и системным насилием государства. Но теперь египтяне стали ненавидеть их, как прислужников правительства. Эти решения сыграли крайне негативную роль в истории, поскольку общество, перестав доверять хорошо подготовленным и просвещенным клирикам, обратилось к самозванцам, носителям ограниченного и радикального понимания ислама.
Те из сегодняшних мусульман, кто не принимает секуляризацию, делают это не потому, что их вера промывает им мозги, а потому что им приходилось сталкиваться с секуляризацией, принимавшей крайне враждебные для них формы. Многие считают, что приверженность Запада отделению религиозных обществ от государства не сочетается с такими западными идеалами, как демократия и свобода. В 1992 году в Алжире военные сместили президента, который обещал демократические реформы и заключил под стражу лидеров Исламского фронта спасения, который должен был завоевать большинство на предстоявших тогда выборах. Поскольку пострадали в той ситуации исламские, а не вестернизированные политики, некоторые западные СМИ хвалили решение нового правительства, как будто бы это могло приблизить Алжир к победе демократии. Точно таким же образом по западной прессе прокатился вздох облегчения, когда Братья мусульмане были отстранены от власти в Египте. Гораздо меньше внимания было уделено насильственным действиям сменившей мусульман секулярной военной диктатуры, которая в своих злоупотреблениях уже успела превзойти бывшего президента Мубарака.
Конечно, секуляризм сыграл огромную позитивную роль в истории западных культур, но ошибочно было бы считать эту стадию развития универсальным законом. Это была эволюционная адаптация к вполне определенному набору обстоятельств. В других культурных средах модерн может принимать иные формы. Многие секулярные мыслители сегодня считают «религию» неизбежно воинственным, нетерпимым и отсталым «другим» по отношению к мирному и гуманному либеральному государству. В этом взгляде чувствуются нотки колониального отношения к туземному населению, как безнадежно неразвитому. У нашей неспособности понять, что наш секуляризм есть явление исключительное, есть последствия. Когда секуляризация проводилась силой, она провоцировала фундаменталистскую реакцию. История доказывает, что фундаменталистские движения, которые подвергаются атакам, становятся еще более радикальными. Плоды этих ошибок очевидны каждому на Ближнем Востоке. Когда мы в оцепенении следим за зверствами боевиков ИГ, мы должны помнить, что это варварство, хотя бы в малой части, есть последствие политических решений, вызванных к жизни нашим презрением и надменностью, пишет в заключении Карен Армстронг.
