14 марта на факультете мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ прошло обсуждение статьи генерального директора Российского совета по международным делам Андрея Кортунова «От постмодернизма к неомодернизму» (см: Россия в глобальной политике, 30 января, 2017 г.). Участники дискуссии пришли к выводу, что уход постмодернизма как господствующей парадигмы мировой политики закономерен и неизбежен, но осмысление причин и последствий этого процесса, видимо, только начинается.
Любая мало-мальски серьезная дискуссия о внешней политике России неизбежно «выталкивается» в разговор о состоянии и тенденциях мира в целом – в особенности в последние несколько лет, когда Россия своими действиями, кажется, противопоставила себя старому миру во имя нового, сделав ставку на неотвратимость окончания сформировавшегося после окончания холодной войны порядка. В этом смысле статья, ставшая темой обсуждения, была обречена на то, чтобы дать старт серьезной и обстоятельной дискуссии – слишком важные и интересные для наблюдателя вопросы о текущем состоянии и будущем мира она подняла. В центре внимания этой дискуссии – попытка диагностировать состояние постмодерна – парадигмальной основы мира и мировой политики в последнюю четверть века – и его перспективы после целого ряда ударов последних лет, главными из которых стали «Брекзит» и победа Дональда Трампа на президентских выборах в США.
Андрею Кортунову удалось с интеллектуальным блеском (несмотря на то, что представляя тезисы своей статьи, он скромно подчеркивал свое «дилетанство» этом вопросе), поймать и отразить основные идеи и ощущения, витавшие в воздухе после этих событий. Автор не просто констатировал глубокий кризис (и видимо грядущую, хотя и не совсем очевидную «смерть») постмодернизма как доминирующего нарратива мировой политики, на протяжении нескольких десятилетий определявшего подходы западных элит к международным проблемам. Читателю предложена стройная механика «рождения» и неизбежной «кончины» постмодерна. Автор выделил четыре основных черты постмодернизма – агностицизм (отрицание объективной правды); прагматизм, доведенный до цинизма и стяжательства как высшей ценности и целеполагания; эклектизм, выразившийся в девальвации любых стройных идеологических и ценностных систем; и анархо-демократизм – отрицание любых иерархий, включая и государственную.
Сочетание и проецирование этих четырех черт в мировую политику и сформировало ту международную реальность, со всеми ее проблемами и противоречиями, которую мы видим сейчас. Основными «болячками», которые были принесены в практику международных отношений постмодерном стали напрямую вытекающий из агностицизма открытый правовой релятивизм и использование двойных стандартов в зависимости от ситуации (эклектизм), чрезмерный экономический детермизизм, следствием которого стало повсеместное подчинение внешней политики («искусства королей», как называл ее Людовик XIV) достаточно узким бизнес-интересам отдельных групп влияния; наконец подрыв иерархичной международной системы модерна. Нарратив, обладающий таким чертами, не мог долго господствовать в мировой политике из-за своей исторической ограниченности и фактической подмены стратегии тактикой.
Обратный возврат к модерну в этих условиях неизбежен и видится как отход к некоторым старым принципам, существенно адаптированным к новой политической реальности. Это прежде всего национализм, выражаемый как попытке сохранения своей национальной идентичности и структуры национального государства, так и в подъеме великодержавности (яркий пример – брошенный Дональдом Трампом клич «Вернем Америке величие», противопоставленный постмодернистской установке на растворение в глобализации и нашедший отклик в сердцах многих американцев). Прямым следствием национализма является трансакционализм – отказ от «универсальных ценностей» и «общих интересов» в пользу жесткой ориентации на национальные приоритеты и взаимодействие с другими субъектами с точки зрения логики игры с нулевой суммой.
В ходе презентации был сделан акцент на холизм внешней политики как одну из наиболее интересных и важных черт неомодернизма. Возврат к целостной внешней политике, не подчиненной узким экономическим интересам, но подчиняющей отдельные внешнеполитические интересы единому целому, видится одним из наиболее позитивных трендов модернистского ренессанса в мировой политике – этот тезис вызвал живой отклик и практически однозначное одобрение участников дискуссии. Наконец, яркой чертой неомодернизма является историзм – апелляция неомодернистов разных мастей к историческим корням, что отчасти связано с усилением национализма, отчасти – с попыткой найти новое идеологическое оправдание существующей политической реальности и «нащупать почву под ногами» после десятилетий доминирования постмодернисткого исторического релятивизма.
Показательно, что в ходе обсуждения представленной статьи участники почти не касались механики трансформации мировой политики – мнение об отмирании старых принципов и приход новых фактически можно считать сложившимся (во всяком случае в России) академическим консенсусом, что в известной степени является индикатором глубины и необратимости происходящих процессов. Однако, дискуссия показала вариативность трактовки их сути.
Так, показательным можно считать высказанное некоторыми участниками дискуссии сомнение о состоятельности самого термина постмодернизм, определяемого как качественное состояние мировой политики. Указывалось, что неолиберализм, господствовавший в международной и экономической политике в последние десятилетия и которым руководствовались лидеры западных государств, произрастает прямиком из модерна и является его полным порождением. Запад, по сути, использовал постмодернизм как инструмент продвижения своих интересов и попытки легитимации сложившегося после окончания холодной войны порядка и самолегитимации в качестве центра этого порядка. Западные страны, прежде всего США применили постмодернистские инструменты для достижения целей, характерных для модерна и укладывающихся в его логику. Примерами такого подхода являются все действия, которые вызывали наибольшее неприятие у России и других незападных стран – подрыв суверенитета с целью осуществления гуманитарных интервенций, расширение НАТО, иногда не приносящее прямых дивидендов, но упорное продвижение демократии.
В такой трактовке постмодернизм никогда и не определял сознание и цели западных политиков, которые по-прежнему действовали в рамках логики модерна, но избрали для этого окольный путь формирования отрицающего (а вернее скрывающего) их же собственные цели и интересы нарратива. Относительное ослабление Запада привело к «срыванию масок», но не изменило базовые императивы мировой политики. Кризис, в котором находится современная международная система, является не следствием доминирования постмодернисткой повестки и постмодернистского сознания западных элит, а грубого сочетания модернистских целей и постмодернисткой методологии их реализации.
В этом контексте участники дискуссии обратили внимание на проблему справедливости международного порядка, характерную как раз для эпохи модерна. Установившийся после окончания холодной войны порядок оказался несправедливым для значительной части государств, в том числе – России. Это привело к дефициту легитимности международного порядка и его низкой устойчивости. Установившаяся в западных элитах и активно экспортируемая в незападные страны постмодернистская парадигма в такой трактовке выполняла функции прикрытия этой несправедливости, призывая, а иногда и принуждая государства отказаться от «отживших свое» национальных интересов и обид, ориентируясь на предлагаемую постмодерном новую систему морально-ценностных императивов (а по сути на их отсутствие) и интересов. На это по сути работали все основные указанные выше черты постмодерна: агностицизм, прагматизм, эклектизм и анархо-демократизм. Подрывая национальное государство, постмодерн теоретически снижал давление и на несправедливый характер международного порядка. Разговоры о скором конце национального государства, тем самым должны затушевать несправедливый характер западноцентричного международного порядка, однако на деле вызывали лишь еще большее раздражение и стремление России и других незападных центров силы ослабить и трансформировать либеральный международный порядок.
Будущее неомодернисткого мира едва ли будет менее опасным. Сам Андрей Кортунов признает, что, лишенный изъянов постмодерна, главным из которых было полное отсутствие какой бы то ни было возможности выстраивания долгосрочной стратегии, неомодерн может принести не меньше вызовов. На поверку в той форме, в которой нарождается, он пока не так далеко ушел от предшествующей парадигмы. Так, современный транзакционализм, хотя и приводит к выводу ценностного фактора из отношений между государствами, не задает горизонта планирования, достаточного, для выстраивания стабильного, долгосрочного международного порядка. Негативный эффект от транзакционализма усугубляет и отсутствие лидерства и низкое его качество – хотя отношения между государствами и внешние политики дрейфуют в сторону прагматизма (характерным в этом смысле выглядит приход к власти в США предпринимателя Дональда Трампа). Наконец, хотя постмодернизм терпит серьезные поражения, он сохраняет стремление и ресурсы для попытки реставрации (по-видимому, обреченной на провал). Ожесточенная атака американского политического и интеллектуального истеблишмента на Трампа является лучшим тому свидетельством.
При этом, хотя подъем неомодернизма подрывает основы либерального порядка, некоторые участники встречи отмечали, что собственно сами цели и стратегические приоритеты США и Запада остались прежними. США сохраняют глобальный проект, в основе которого лежит желание сохранить ведущую роль Вашингтона в мировых делах. Глобальные проекты не просто сохраняются, но активно развиваются и у других игроков: Китая, до известной степени Европейского союза, развивается некий глобальный проект и у России, которая сегодня воспринимается в мире как один из флагманов, а то и источник неомодернизма. Приход неомодернистов к власти во многих государствах может рассматриваться не только как распад постмодернистского нарратива, но как свидетельство выбора более эффективного инструментария для реализации глобальных и региональных задач. При этом авторитарные государства, чувствующие себя гораздо более комфортно в рамках неомодерна, по-видимому, получат (и уже получают) преимущество, будучи способными к более эффективной мобилизации ресурсов за счет сохранения иерархичности своих обществ. Видимо, в том числе поэтому западные демократии также начинают тяготеть к харизматичному лидерству, сохраняя демократические институты, но повышая свои возможности к мобилизации ресурсов и адаптации к новой политической реальности. Постмодернистское отрицание иерархий отступает перед вызовами современного мира.
Историческое поражение постмодерна, таким образом, можно трактовать двояко. С одной стороны – это крах нарратива, вызванный как диалектической слабостью, так и отсутствием внешней конкуренции (в этом отношении модерн как пространство для конкуренции различных нарративов задает гораздо больше стимулов для развития политико-идеологической парадигмы). С другой – поражение постмодерна является и следствием вполне объективных изменений в мировой расстановке сил и снижением эффективности постмодернистских инструментов для утверждения господства Запада. Но как бы то ни было старый мир, каким мы его знали последние четверть века, уходит – и, по-видимому, безвозвратно. В этом, пожалуй, согласились все участники дискуссии.
