Вопрос «что же случилось с Украиной?» звучит в России почти три десятилетия. Но особенно остро – последние четыре года. Корни его уходят во впечатления россиян, посещавших Украину как в советское время, так и в начале ее независимости – отсутствие заметных различий между русскими и украинцами на бытовом уровне бросалось в глаза. После событий последних лет кажется, что наблюдатели не увидели за внешней близостью чего-то очень важного. Но значит ли это, что надо принять тезис украинских националистов об изначальной пропасти между двумя народами?
Сходства и различия в рамках империи
Различия между русскими и украинцами, например, в народной культуре очевидны. Но насколько велика роль этих различий в конкретных обстоятельствах, какова их динамика? Доказательством различий считается зафиксированная многими исследователями и мемуаристами отчужденность между украинскими и русскими селами в местах совместного проживания, редкость смешанных браков и отрицательное к ним отношение. Но, например, сходная проблема, возникающая даже в наше время у казахов из разных жузов, трактуется как следствие межплеменных различий в рамках одного народа.
С другой стороны, и в Российской империи проблема смешанных браков была ограничена селами, не существовало отдельных русских и украинских кварталов в городах, выходцы с Украины не создавали своих землячеств в высших учебных заведениях (в отличие, например, от поляков и грузин). Украинский язык в версии, существовавшей в России, в ХIХ – начале ХХ века был понятен русским, что подтверждалось выступлениями украинских театральных трупп почти на всей территории империи.
Лучше всего масштаб различий на тот момент отметил выдающийся деятель украинского движения Михаил Драгоманов. «Пускай я стану своего рода “проклятою Мазепою” для определенного сорта украинских национальников, – но я вынужден сказать, что приравнивание обрусения, например, Польши к “обрусению” Украины неубедительно и неудобно. Даже если бы украинская наука признала, что украинская национальность также отдельна от московской, не только как польская, но даже как немецкая или финская, то из этого все-таки не выйдет, что “обрусение” Украины все равно что “обрусение” Польши. В Польше национальная отдельность и право на автономию воспринимается не только в ученых кабинетах, но повсюду в жизни и провозглашается любыми способами среди польских мужиков так же, как и среди панов и литераторов. На Украине не так».
Именно следствием близости русских и украинцев стала ассимиляция украинцев в Российской Федерации. Согласно переписи населения Российской империи 1897 г., украинский язык был родным для 22% жителей Курской губернии, 36% – Воронежской губернии, 37% – Ставропольской губернии, 28% – области Войска Донского, 47% – Кубанской области (а в 12 уездах этих территорий украинцы по языку составляли абсолютное большинство). Немало украинцев проживало и в Сибири, и особенно на Дальнем Востоке, где они также обычно селились компактными группами. К примеру, во Владивостокском округе Дальневосточного края по переписи населения 1926 г. почти треть населения составляли украинцы уже не по языку, а по идентификации. Готов допустить, что на личностном уровне ассимиляция создавала проблемы, но если б они были существенны, несомненно, проявились бы на политическом уровне и были бы заметны и сейчас. Но у России нет проблем с автохтонным украинским населением.
Однако нельзя считать, что следствием близости русских и украинцев была «игра в одни ворота», то есть превращение украинцев в русских. Так, в период Смутного времени Польша захватывает часть нынешней Черниговщины и Сумщины. Были ли в начале ХVII века жители этой территории русскими или украинцами? Во всяком случае, многотомная история Михаила Грушевского никак не намекает, что в результате этой войны произошло воссоединение украинского народа в рамках Речи Посполитой. Однако не проходит и трех десятилетий, как Россия возвращает эти территории. Но административно они уже являются Черниговским полком и органично чувствуют себя в автономной Гетьманщине, дав немало украинских деятелей, например, гетмана Демьяна Многогрешного.
По итогам той же войны 1654–1667 гг. Россия возвращает себе и Смоленск, героическая оборона которого хорошо известна по Смутному времени. Тем не менее за несколько десятилетий на Смоленщине уже сформировалась особая идентичность, не польская, не украинская или белорусская, но и не русская. И еще в середине ХVIII столетия представители смоленской шляхты избегают браков с русскими, а Екатерина II в 1764 г. в письме генерал-прокурору Вяземскому именует Смоленщину вместе с Малороссией, Лифляндией и Финляндией в числе провинций, которые «надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть как волки к лесу». Но русскость Смоленска сейчас несомненна, а для ее достижения не потребовалось мер, хоть как-то сопоставимых не только с покорением Кавказа, но и с уничтожением Запорожской сечи.
Еще один пример. В середине ХVII столетия масса украинцев, в основном с Правобережья, гонимые постоянной войной, переселяются на российскую территорию Дикого поля. Так образуется Слободская Украина (Слобожанщина). Но, оставаясь в этническом смысле украинцами, слобожане не проявляют никакого желания стать украинцами в административном смысле, присоединившись к Гетманщине, и практически не участвуют в бурных политических процессах, которые проходят там до начала ХVIII века. Фактически до административных реформ Екатерины в составе империи спокойно сосуществуют две автономных Украины – Гетманщина и Слобожанщина.
УССР – предтеча украинской независимости
Таким образом, оказывается, что идентичность и русских, и украинцев во многом формируется государственной принадлежностью территории их жительства и статусом этой территории. Поэтому создание украинской квазигосударственности в виде УССР сыграло ключевую роль в обособлении двух народов. Благодаря ему Украина из абстрактного понятия превращается в официально выделенную территорию с рядом государственных атрибутов. Да, УНР и Украинская держава Скоропадского в 1918–1919 гг. были вообще формально независимыми государствами, но, в отличие от УССР, существовали слишком кратко, чтобы общество к ним привыкло. А длительность существования УССР приучила ее жителей, независимо от этнической принадлежности, к тому, что они живут на Украине.
Наверное, все могло быть иначе, если бы Советский Союз строился как федерация территорий с учетом национальных особенностей, то есть на месте УССР существовало бы несколько субъектов федерации, где статус украинского языка был бы аналогичен его статусу в УССР. Нельзя утверждать, что такая модель ликвидировала бы украинскую идентичность, но ей пришлось бы конкурировать с региональными идентичностями, на утверждение которых работала бы структура государства. Так, в Испании существует проблема Каталонии, она затрагивает исключительно одноименное автономное сообщество, но не Балеарские острова, где каталонский язык также господствует.
Однако Советский Союз формально строился как национальная федерация. А такая модель позволяла соединять местнические мотивы с национальными. Наличие украинской государственной структуры (наркоматов и т.д.) становилась основой, объединявшей и националистов, и не националистов. То есть речь шла о зарождении гражданского национализма, который был шире национализма этнического, но включал его.
Среди первых руководителей УССР этнические украинцы составляли меньшинство, однако это не мешало многим из них отстаивать идею максимальной самостоятельности республики. Если в 1922 г. сын волынского православного священника, первый секретарь КП(б)У Дмитрий Мануильский отстаивает сталинский план автономизации, то глава Совнаркома Украины, болгарин и бывший румынский подданный Христиан Раковский, который до Гражданской войны в СССР и на Украине не был, выступает тогда же за максимальную самостоятельность республики, включая внешнюю политику и внешнюю торговлю. Идеологом экономической самостоятельности УССР оказывается этнический русский из Николаева Михаил Волобуев, идеолог культурного отрыва от России, автор лозунга «прочь от Москвы» – этнический русский Николай Хвылевой (настоящая фамилия Фитилёв).
В целом в УССР наблюдаются тенденции, работающие как на обособление украинцев от русских, так и против него. Впервые в истории украинское государственное образование существует бок о бок с собственно российским государственным образованием (РСФСР), и хотя и в мире, и многими жителями советской страны СССР по-прежнему именуется Россией, официально территория под названием Россия ужимается до размеров РСФСР.
Идея общерусской идентификации на основе триединства русской нации вытесняется идеей братских социалистических наций, объединенных в советский народ. В СССР общесоветская идентификация пропагандируется несравненно активней, чем общерусская. Однако такая идентификация работает только при принятии жестких общих рамок официальной идеологии. Да, в дополнение к ней относительно русских и украинцев активно культивируется тезис о народах-братьях. Но и этот тезис объективно предполагает меньшую степень единства, чем в рамках одного народа.
Сам факт государственности УССР объективно располагал к украинской идентификации лиц, не имевших четкой идентификации. А фиксация национальности в паспортах приучала людей к мысли, что вопрос национальности – вопрос крови, а не самоощущения. Объективно это работало против того, чтобы русскокультурные люди Украины считали себя русскими.
Работало на обособление и образование на украинском языке. Так, отсутствие обязательного среднего образования в России Алексей Миллер считает одной из главных причин того, что украинцев не удалось ассимилировать до революции. С другой стороны, профессор Гарварда Сергей Плохий связывает победу украинской идентичности над русской в Галичине начала ХХ века с введением среднего образования на украинском языке. В советской Украине ликвидация неграмотности в 1920-е гг. проходила в основном как обучение украинскому языку, число обучающихся на украинском языке в средней школе превосходило количество обучающихся на русском и лишь в 1980-е гг. незначительно уступило ему, республиканская и местная пресса были преимущественно украиноязычными. Но в УССР роль такого фактора, как украиноязычное образование, во многом нивелировалась широким распространением русского языка, особенно в городах, и ощущением русской культуры как своей. И этот фактор работал на сближение.
Отказ от украинизации в 1930-е гг. на практике означал лишь ликвидацию административных препятствий для русского языка и обязательность его изучения в школе. В такой ситуации украинский язык уступал место русскому как языку города и связанного с ним расширения жизненных перспектив, а соотношение между украинскими и русскими школами менялось прежде всего в результате урбанизации.
О том, что такой процесс происходил в основном снизу, а не под давлением власти, свидетельствует сопротивление живых классиков советской украинской литературы – Тычины, Бажана, Рыльского – образовательной реформе 1958 г., закреплявшей одно из немногих прав выбора, существовавших в СССР, – право родителей выбирать язык обучения детей (с точки зрения литераторов, этнические украинцы должны были учиться в украинских школах).
Естественный характер урбанизационной русификации фактически признавал выдающийся деятель украинского национального движения Иван Дзюба: «Я учился в Сталинском пединституте (сегодня это Донецкий национальный университет. – Авт.) на русской филологии. Все мы общались на русском языке, хотя пренебрежения к украинскому у нас не было, мы его прекрасно знали. Потом мне начало открываться, что, в конце концов, исчезает целый народ, целая культура, целый язык, и если каждый из нас не будет чувствовать причастности к проблеме, то так один за другим мы исчезнем и не останется никого, кто жил бы Украиной».
То есть украинский язык в СССР не презирался, он ценился как язык богатого фольклора, а многими и как язык информации (в условиях книжного дефицита произведения многих зарубежных авторов были доступнее на украинском). Но общение на русском было психологически естественным. Это означало, что для многих украинцев переход к русскоязычию был органичен. Реакцией же на органичность этой массовой русификации стало желание активного меньшинства интеллигенции, прежде всего художественной, приписывать России и русским все реальные и мнимые грехи в надежде, что, быть может, накал нетерпимости предотвратит расширение русскоязычия. В украинской высокой культуре (и так сложилось еще до 1990-х гг.) русофобия гораздо заметней, чем в культурах Польши или балтийских стран. Но если у западных соседей русофобия элитная более или менее соответствует русофобии массовой, то на Украине, по крайней мере за пределами Галичины, антирусские настроения в массах до 2014 г. вообще отсутствовали.
Объектом особой нетерпимости для украиноязычной интеллигенции являются не столько русские из России, сколько русскоязычные соотечественники с Востока, которых считают манкуртами и янычарами. Олесь Гончар в личных дневниках не раз восторгается достижениями русской культуры и вместе с тем пишет в июне 1990 г.: «Нужно, чтобы тысячи и тысячи миссионеров двинулись с Запада на Восток… дать миллионам оболваненных в эпоху тоталитаризма людей урок национального достоинства… и они прозреют, станут людьми». А ведь фактически эти слова даже радикальнее, чем деление украинцев на сорта из антирекламного ролика о Викторе Ющенко на выборах 2004 г., который тогда называли провокацией кремлевских политтехнологов.
Для деятелей украинского национального движения городское население Юго-Востока было ассимилированным. Но ассимиляция в изначальном значении этого слова означает «уподобление». Поэтому абсолютно правомерно говорить об ассимиляции украинцев в России как автохтонных, так и приехавших, – по крайней мере относительно людей, которые стали считать себя русскими, а также почти всегда воспринимались местным русским населением именно как русские (в отличие, например, от субъективно считавших себя русскими русскокультурных евреев, армян и многих других народов). Русскоязычные жители Украины, с одной стороны, были своими для подавляющего большинства украиноязычных соотечественников, с другой стороны, не испытывая никакого антагонизма к русским России (этот антагонизм и среди украиноязычных за пределами Галичины был незаметен), они не отождествляли себя с русскими. Просто понятие «Украина» ассоциировалось у них прежде всего не с украинским языком, а с другими вещами, например, с киевским «Динамо», за которое и на Юго-Востоке болели гораздо больше, чем за московские клубы, или с куда лучшим, по сравнению с Россией (исключая Москву), наполнением магазинных прилавков. И разрушение советской идентификации не превращало их в русских.
Деятели же русскоязычной части диссидентского движения Украины обычно не ставили под сомнение право республики на самостоятельность в границах УССР. А некоторые из них готовы были принять не только такую независимость, но и идеологию украинского национализма. Так, украинским националистом, успевшим выступить и на съезде дивизии СС «Галичина», кончил свою жизнь советский генерал Петр Григоренко, а автор «В окопах Сталинграда» Виктор Некрасов называл себя «оуновцем русского происхождения».
Независимая Украина: культура политического компромисса и языковой вопрос
Суверенизация Украины и провозглашение независимости в 1991 г., произошедшие без заметных внутренних конфликтов, стали результатом достаточно органичного объединения националистов и не националистов на основе государственной структуры, о которой говорилось выше. Такое объединение имело место и в Прибалтике, и в Грузии, но соотношение этих элементов на Украине было иным. Здесь националисты при всей своей активности и колоритности остались на вторых ролях, а номенклатура находилась на первых. И, вероятно, во многом следствием этого стало отсутствие на Украине политически влиятельных интерфронтов и сепаратистских движений.
Украина стала единственной советской республикой, которая во время перестройки создала на своей территории автономию в виде Крыма. Версия же об украинской независимости как случайном явлении, порожденном страхом номенклатуры перед Ельциным, не имеет оснований. Напротив, эта номенклатура консолидированно выступила против «новоогаревского проекта» союзного договора, и именно понимание того, что Украина этот договор не подпишет, было одной из причин ГКЧП.
Общеизвестно, что к независимости Украина пришла, не имея традиций государственности. Вряд ли можно было говорить и о традициях украинской политической культуры. Практика же УССР (за исключением последних лет перестройки) – это куда большие идеологические зажимы в сравнении с прочими республиками европейской части Союза (например, многие пьесы, которые шли в РСФСР, в УССР запрещали ставить даже гастролирующим коллективам). Также это практика мимикрии части элиты (прежде всего литературной интеллигенции), имевшей по сути те же националистические взгляды, что и диссиденты, но успешно делавшей карьеру в рамках системы.
Такой бэкграунд казался не слишком благоприятным для государственного старта. Однако Украина начала 1990-х гг. – государство красных директоров, председателей колхозов и прочей советской номенклатуры – имеет преимущество перед Россией как страна, мирно решающая конфликты. Ибо когда в России было кровавое противостояние президента и парламента, Верховная рада и президент Леонид Кравчук в ответ на шахтерские забастовки и общее недовольство населения договорились о проведении досрочных выборов в начале 1994 г., которые привели к демократической смене власти. И все дальнейшие внутренние споры долгое время удавалось улаживать мирным путем (конфликты президента и парламента в 1995 и 1996 гг. из-за полномочий ветвей власти, «кассетный скандал» 2000–2001 гг., первый Майдан 2004 г., конфликты по поводу роспуска президентом Рады 2007 и 2008 гг.). Нередко это был «худой мир», но несомненно мир.
Создавалось впечатление, что украинская политическая культура формируется как культура компромисса, отражением чего стало и конституционное устройство. При всех спорах об основном законе никогда всерьез не стоял вопрос о превращении Украины в чисто президентскую или чисто парламентскую республику, речь шла лишь об увеличении полномочий президента или Рады в рамках гибридной модели.
Но в гуманитарной политике компромисса было меньше. Являясь двуязычным государством де-факто, Украина осталась одноязычным де-юре. Декларативное упоминание русского языка в Конституции не давало ему никаких гарантий. Этим украинский основной закон отличается от конституций большинства стран Восточной Европы, где, несмотря на их несравненно большую моноязычность, больше говорится и о гарантиях для негосударственных языков.
С начала 1990-х гг. преобладало мнение, что государственное двуязычие в существующей ситуации означало бы закрепление господства русского языка и для исправления ситуации, сложившейся в годы Российской империи и СССР, украинскому языку нужны преференции, по сути, аналог affirmative action для афроамериканцев США. По версии носителей такого мнения, украинцы были порабощены русскими, хотя абсолютное большинство украинцев такой порабощенности не чувствовали, тем более не ощущали между собой и русскими такого же барьера, как между белыми и чернокожими американцами.
Эффективным способом решения языковой проблемы была бы модель двуязычия по канадскому образцу, когда законодательство требует от чиновников знания двух языков, гарантируя гражданам получение социальных услуг на желательном для них языке. Даже если бы модель двуязычия была разработана не столь радикально, распространенность украинского языка, вероятно, все равно бы увеличилась, ибо сам статус Украины как независимого государства делал бы этот язык престижным. Об этом говорит, например, опыт возрождения баскского языка в Стране Басков, хотя его положение к моменту установления автономии в Испании было похуже, чем у украинского в УССР.
Однако для националистической части украинской элиты такой компромисс был неприемлем, так как ее целью являлось перекодирование украинского общества и установление господства украинского языка в общественной жизни.
Сложилась парадоксальная ситуация. В течение многих лет соцопросы фиксировали, что суммарное число сторонников общегосударственного статуса русского языка и сторонников такого его статуса для регионов, где население этого пожелает, составляет свыше 70%. Но такое солидное арифметическое большинство не смогло превратиться в большинство политическое. Принятый при Януковиче закон Колесниченко-Кивалова объективно отражал позицию большинства в обществе, но был отвергнут оппозиционным спектром Верховной рады. То есть на новом уровне и в новых условиях проявилось явление, известное с советских времен: настрой на компромисс в народной среде был куда большим, чем у элиты.
Пассивность русскоязычной части общества имеет много причин. Близость языков смазывала проблему. Поэтому в рамках украинского государства многие русские органично становились украинцами, так же как украинцы становились русскими в РСФСР и РФ. К тому же именно жители Юго-Востока больше привыкли полагаться на государство и приспосабливаться к нему. А для взрослых людей поначалу особого приспособления и не требовалось – ведь не обязывали их ходить на украинизационные курсы, как было в 1920-х – начале 1930-х годов. Отправить же ребенка в украинскую школу не казалось проблемой из-за близости языков. А административные действия власти проводились постепенно и совпадали с явлениями, их нивелировавшими. На фоне украинизации электронных СМИ, начавшейся при Кучме, распространилось кабельное телевидение, позволявшее смотреть российские каналы. Печатные СМИ и книгоиздание перестали быть объектом государственного регулирования, что привело даже к большему распространению русского языка в этих сферах, чем было в УССР. Ввоз книг из России, выступления гастрольных коллективов никак не ограничивались государством, а развитие Интернета создало массу новых возможностей для потребления русской культуры. Однако нельзя ставить знак равенства между этим потреблением и русской идентификацией.
Фактор глобализма
У русскоязычной интеллигенции, а впоследствии и у появившегося русскоязычного «креативного класса», не было ни многолетней мечты о независимом государстве, ни признания абсолютной самоценности этого государства. Независимость виделась лишь как самый практичный способ разрушить железный занавес, войти в «цивилизованный мир», «мировое сообщество». Этот слой был убежден в разумности и полезности мироустройства, возникшего после распада СССР.
«Обозначился единственный полюс мира – США… Надежда на однополюсный мир – проще принимать решения, когда есть авторитетный арбитр. К тому же владеющий “большой дубинкой” Совет Безопасности (и НАТО) останавливают военные конфликты». Так писал в 1999 г. выдающийся хирург, киевлянин и русский по национальности Николай Амосов в работе «Мое мировоззрение». Принятие идеологии глобализма сложилось у него без каких-либо грантов, а вследствие гегемонии в мире западной цивилизации. Имею в виду гегемонию в том смысле, в котором понимал это слово Грамши. Не просто как превосходство в экономическом развитии, позволяющее странам этой цивилизации реализовывать свои интересы, а прежде всего как дополнительная власть, возникающая благодаря тому, что интересы этих государств воспринимаются как общечеловеческие, воплощающие идею «прогресса».
Такая гегемония Запада сложилась не один век назад, но в эпоху глобализма она усугубилась. Западничество как идейное течение в России хорошо известно. Но, например, война с Турцией в 1877–78 гг. создала общественный консенсус – идея освобождения славянских народов выглядела однозначно прогрессивной и для революционера, и для украинского националиста Драгоманова, который лишь добавлял, что бороться надо не только с «внешними турками», но и с «внутренними». Никто не думал стать на сторону Османской империи как прогрессивной страны, где, в отличие от России, и конституция появилась, и парламентские выборы прошли. А вот действия Киева в Донбассе поддерживает заметная часть российской интеллигенции, что уж говорить о русскоязычной интеллигенции Украины. Ибо принятие глобализма привело к появлению у части граждан дополнительной самоидентификации – представителей не только своего этноса или государства, но и цивилизованного мира.
Принятие глобализма означало, что любая интеграция с Россией считалась препятствием к интеграции с этим миром. И отношение данной части интеллектуального класса к России ухудшалось по мере того, как «цивилизованный мир» все больше критиковал Москву за самостоятельную политику. Вследствие этого нельзя считать, что активное применение Россией «мягкой силы» типа раздачи грантов по американскому образцу переломило бы ситуацию.
Последствия принятия глобализма не исчерпывались отказом русскокультурных жителей Украины от российского вектора. Другая сторона явления – принятие многими и русскокультурными, и украинокультурными людьми идеи внешнего управления Украиной, немыслимой для националистов первой половины ХХ века. Петлюра, Бандера и их соратники часто шли на невыгодные компромиссы с внешними игроками, но делали это вследствие объективной слабости их политических сил. Однако лидеры этих сил не сомневались, что при создании украинского государства внутренние проблемы решатся сами собою, поскольку власть достанется украинцам. А Евромайдан стал следствием веры в то, что только европейский надзор над украинской властью заставит ее работать в интересах народа. Да и не только надзор, а прямое появление иностранцев на управленческих постах – что было реализовано и в первом правительстве Яценюка, и привлечением грузинской команды во главе с Саакашвили. Таким образом Евромайдан объективно стал не только отрицанием российского вектора и конкретного политического режима, воплощенного Януковичем, но и свидетельством разочарования в возможностях демократии в украинских условиях. Ведь вера в необходимость внешнего контроля для развития государства означает неверие во внутренние механизмы, благодаря которым общество может контролировать его изнутри.
Разумеется, политическое влияние интеллектуального класса оставалось несравненно меньше влияния олигархов. Но у крупного бизнеса как раз были практические мотивы поддерживать евроинтеграцию, с одной стороны, он уже стал основным выгодоприобретателем глобализации, а с другой – видел в этой интеграции дополнительную легитимацию своих активов, в том числе и хранящихся за рубежом.
Для многих простых людей евроинтеграция была привлекательной независимо от их отношения к России. Любой интеграционный проект на постсоветском пространстве не мог выглядеть залогом чуда. А вот интеграция с ЕС – выглядела, поскольку, в отличие от жизни россиян, жизнь немцев или англичан казалась украинцам именно чудом.
Почему раскол не оформился
Тем не менее число сторонников российского вектора оказывалось очень значительным, что и показали протесты после Евромайдана в юго-восточных регионах. Есть несколько причин, почему они закончились большей частью неудачно.
Значительной части украинского общества и элиты присущ конформизм, готовность стать на сторону победителей или по крайней мере дать им кредит доверия. Так, соцопросы показывали: хотя во время выборов 2004, 2010 гг. и во время Евромайдана политические предпочтения граждан делились примерно поровну, сразу после выборов победитель и его политсила имели несравненно большую симпатию общества, чем по их итогам. В октябре 2004 г. Виктор Ющенко получил в первом туре 39,9% голосов, но в марте 2005 г., согласно опросу Киевского международного института социологии, за его именной блок на парламентских выборах были готовы проголосовать 49,2% избирателей (от числа намеренных участвовать в выборах и определившихся). А поддержка деятельности как Ющенко, так и премьера Тимошенко в то время составляла около 55%, тогда как отказ в поддержке был почти вчетверо меньше. Даже на востоке Украины тогдашнего президента негативно оценили меньше трети граждан, а половина относилась к нему нейтрально. В январе 2010 г. Янукович получил в первом туре 35,3%, но, согласно опросу той же соцслужбы, в марте за Партию регионов были готовы голосовать 46,3% респондентов. В ноябре 2014 г. накануне начала протестов политсилы, которые стали партиями Майдана, поддержали бы на выборах 53,5%, а ставшие партиями Антимайдана – 40%. Опрос же, проведенный за одну-две недели до победы Евромайдана, показал, что лишь 40% (от общего числа опрошенных) симпатизировали протестующим. Но в марте 2014 г. партии Майдана были готовы поддержать 74,4%, а Антимайдана – 20,5%.
Феномен перехода к новой власти части электората старой власти не является украинским. На этом феномене основана с 2002 г. французская политическая система, где проведение парламентских выборов сразу после президентских неизменно гарантировало президентской партии солидное большинство в Национальном собрании, даже если речь шла о едва созданной под лидера партии, как было с Макроном.
Однако на Украине подобное свойство дополняется неизменным переходом на сторону победителя весомой части его недавних оппонентов в парламенте. Так, в избранной в 2002 г. Раде президент Кучма и премьер Янукович имели надежное большинство, которое дало сбои только в последние месяцы перед выборами-2004. Но после победы Ющенко не имел никаких проблем с парламентом того созыва. Избранный же в 2007 г. украинский парламент обеспечивал поддержку премьер-министра Тимошенко, но после победы Януковича в феврале 2010 г. в нем образовалось прочное большинство под нового президента, работавшее до новых выборов. Это большинство Янукович имел до последних дней Майдана и в парламенте, избранном в 2012 году. Но после победы Евромайдана в Раде сразу создается коалиция под новую власть. Она объединяла фракции и группы из 235 депутатов (из общего состава в 450), из которых 69 не принадлежали к партиям Майдана. При этом кандидатуру Яценюка в премьеры поддержал 371 депутат, в том числе почти все регионалы.
Можно ли на фоне этих цифр определять Майдан как государственный переворот и обвинять новый режим в отсутствии правительства национального согласия, предусмотренного соглашением между Януковичем и оппозицией? Государственный переворот предполагает приостановку деятельности и перезагрузку властных институтов. Параметры же правительства национального согласия не были в этом соглашении прописаны. С другой стороны, смысл таких кабинетов именно в объединении людей разных политических взглядов, а не в отказе его участников от прежних убеждений.
Однако по меньшей мере для половины населения всех восьми регионов материкового Юго-Востока Майдан был переворотом, ибо, согласно прошедшему в начале апреля 2014 г. опросу КМИС, лишь треть респондентов в этих регионах (в Крыму и Севастополе он не проводился) считали Яценюка и Турчинова законными главами правительства и государства, а половина – незаконными. Но элита Юго-Востока не подвергла сомнению легитимность новой власти. Максимум, на что могли пойти ее представители – считать эту власть нежелательной, подлежащей замене в назначенные сроки выборов.
Конформизм элиты Юго-Востока, совсем недавно возглавлявшей Антимайдан, многократно превосходил конформизм общества, поскольку ей было что терять. Но в такой ситуации протестные массы, считавшие события переворотом, оказывались без привычных лидеров, новые лидеры выдвигались стихийно из митинговой среды и выглядели неавторитетными для тех, кто на митинги не ходил. О глубине разрыва между массами и элитами говорит следующий факт. В Москве действует эмигрантский комитет спасения Украины во главе с экс-премьером Николаем Азаровым, который позиционирует себя почти что как правительство в изгнании. Комитет считает войну в Донбассе гражданской и, следовательно, не видит в самопровозглашенных республиках оккупационной администрации. И тем не менее он не имеет никаких контактов с руководством ДНР и ЛНР, которые также считают себя альтернативной Украиной.
А конформизм масс, пусть и меньший, чем у элиты, делал протесты на Юго-Востоке менее массовыми, чем они могли бы быть в ситуации претензий на двоевластие. Например, если бы Янукович и не признающая новый режим элита, включая парламентариев, пытались бы создать альтернативные властные институты. Этот же конформизм подталкивал многих принимать на веру заверения новой власти о широкой децентрализации, включая гуманитарную сферу.
Объективно усилила позиции Киева на Юго-Востоке и ситуация с Крымом. Так, с марта Крым и Севастополь, которые могли стать авангардом протестов за переформатирование Украины, вышли из политического поля страны, будучи присоединены к России. Это не могло увеличить пророссийских настроений на остальной части украинской территории. Соцопросы неизменно показывали хорошее отношение подавляющего большинства украинцев к России, однако во время конфликтов вокруг Тузлы в 2003 г. и газового спора в 2009 г. оно заметно менялось в худшую сторону. Так вышло и на этот раз, когда конфликт был куда серьезнее. Тактически неграмотно пытаться одновременно выступать как арбитр, который борется за переформатирование Украины в федеративную страну, где голос Юго-Востока должен быть услышан, и как государство, присоединяющее часть украинской территории. У потенциальных сторонников России возникают подозрения в справедливости арбитража, позиция антироссийских же сил ужесточается, побуждая считать все разговоры о федерализации сепаратизмом.
Да, твердо пророссийские украинцы не стали из-за Крыма хуже относиться к России, а для победителей Майдана Крым был не причиной, а одним из поводов, чтобы при удобном случае начать политику дерусификации. Однако на граждан, не имеющих четкой позиции, эти события повлияли, укрепив базу нынешнего режима, что заметно и по соцопросам, и по выборам.
Евроинтеграция против компромисса
С другой стороны, правомерно ставить вопрос, должна ли была победа Майдана непременно привести к войне. Возможен ли был компромисс с массой недовольных Юго-Востока на раннем этапе. На мой взгляд – нет.
Краткая история современной Украины развивалась, с одной стороны, как хроника неуклонной интеграции в европейские и мировые (но контролируемые Западом) структуры, а с другой – как время кризисов, которые становились все более взрывоопасными и завершались все более несовершенными компромиссами. До поры до времени можно было не замечать взаимосвязи между этими процессами, но куда сложнее делать это теперь. Ведь в феврале 2014 г. соглашение об урегулировании кризиса, впервые достигнутое при участии европейских гарантов, стало и первым в истории Украины мировым соглашением, которое не было выполнено. Именно вслед за подписанием экономической части договора об ассоциации началась антитеррористическая операция на Востоке, а сразу после подписания и политической части этого соглашения (27 июня 2014 г.) данная операция перешла в самую масштабную и кровавую фазу.
Западу, безусловно, необходимо было положить конец украинской многовекторности и добиться однозначной определенности политики Киева. Этим определялась его позиция и в языковом вопросе, и относительно территориального устройства страны, что ярче всего воплотилось в принятой в апреле 2014 г. резолюции ПАСЕ, где говорилось о недопустимости даже упоминаний о федерализации Украины. Очевидно, что реальная проблема не в слове, а в оптимальном распределении полномочий, но европейцы подыграли Киеву в криминализации понятия «федерация». Поскольку для Запада украинская проблема – это часть российской проблемы, он принципиально иначе относился к протестам на Юго-Востоке, а затем и к войне в Донбассе, чем к подавляющему большинству внутренних конфликтов на всем земном шаре. В случаях с Кипром, Нагорным Карабахом, сербами в Хорватии и Косово, Ачехом в Индонезии, ФАРК в Колумбии и т.д. лидеры сепаратистов или повстанцев считались Западом законными представителями определенной этнической или общественной группы, взявшими на себя полномочия, не предусмотренные законами соответствующей страны. Их субъектность как стороны переговоров не вызывала сомнений. А вот ДНР и ЛНР для Запада никоим образом не самопровозглашенные республики, отражающие мнение жителей этой территории, пускай нелегитимным с точки зрения украинского законодательства способом. Это военизированные организации, установившие власть с внешней помощью, навязав себя населению.
Такая позиция Запада укрепляла отношение прозападной либеральной общественности Украины к жителям Юго-Востока как к «совкам» и «ватникам», с чьим мнением можно не считаться. Недавно опубликованное исследование убедительно показывает, как «дискурсивное насилие украинских СМИ» в конце февраля – начале апреля 2014 г. готовило почву для «брутальности антитеррористической операции», создавая соответствующий имидж жителей Юго-Востока. При этом речь идет не о государственных, олигархических или партийных националистических СМИ, хотя они и работали в том же направлении. Работа выполнена на материалах популярных веб-сайтов, которые принято считать выразителями мнений либерального гражданского общества («Украинская правда», «Левый берег» и «Гордон»).
То есть конфликт стал логичным следствием не столько подъема национализма, сколько вестернизации. И Европарламент, приветствуя в июле 2014 г. успехи украинской армии, дал понять, что на цивилизационных границах Европы эта вестернизация не может походить на практику ведущих европейских стран. При этом радикальный национализм объективно был инструментом, который использовали украинские либералы для достижения победы. Да, он не согласен с такой ролью, пытается быть чем-то большим, чем инструмент. Но все же за разговорами о бандеризации Украины стоит смешение понятий заказчика и исполнителя.
Война в приемлемом формате
Конечно, немало участников Майдана стояли там совсем не за то, чтобы в Киеве проспект Ватутина переименовывался в Шухевича, чтобы на Украину запрещали ввоз записок княгини Дашковой и других российских книг и не хотят выбрасывать из своей жизни Высоцкого и Цоя, как присосавшиеся к ним «щупальца русского мира» (определение главы Института национальной памяти Владимира Вятровича). И голоса таких людей (например, поэта и культуролога Евгении Бильченко) прорываются в информационное пространство. Однако проблема в том, могут ли и эти голоса, вкупе с голосами тех, кто с самого начала был против Майдана, стать политическим фактором?
Думаю, это почти исключено при наиболее вероятном – в настоящий момент – инерционном сценарии, который предполагает развитие тенденций, проявившихся после победы Майдана.
При оценке этого сценария прежде всего надо иметь в виду, что вооруженное противостояние в Донбассе в последние три года перешел в наиболее выгодный для Киева формат – постоянно тлеющего конфликта малой интенсивности.
Такая ситуация объективно предрасполагает видеть в начавшемся в 2014 г. конфликте позитивную для Киева динамику. Сначала Украина без боя проиграла России и пророссийским силам в Крыму. Но на следующем этапе ей удалось локализовать наступление «Русского мира» одним Донбассом, который, правда, не удалось полностью взять под контроль. Итог этой фазы борьбы расценивается как ничья, или проигрыш Украины по очкам. Но Крым-то был проигран нокаутом. После него поражение по очкам – это все равно позитив.
Следующая самая продолжительная фаза противостояния происходит без фактического изменения линии фронта. Однако позитивная динамика для любой из сторон измеряется отнюдь не только переходом под ее контроль новых территорий. Она прежде всего в том, что невозможные ранее для нее действия оказываются возможны и не несут очевидных негативных последствий.
Выполнение политической части Минских соглашений (которые и Киев, и Запад считают навязанными Украине извне) сейчас несравненно призрачнее, нежели казалось в конце 2014–2015 годов. В частности, проект конституционных поправок по децентрализации аннулирован; введена экономическая блокада Донбасса; принят ряд нормативных актов и практических мер по борьбе с «Русским миром» – прекращение авиасообщения и денежных переводов, регламентация ввоза российских книг, запрет на гастроли ряда артистов, фактическая ликвидация закона «Об основах языковой политики», ограничения русского языка на радио, телевидении и в образовании (за исключением начального), дерусификация топонимики, разрушение памятников.
Все эти меры Киев рассматривает как удар по противнику невоенными средствами, и масштаб подобных действий с каждым годом растет. Их логическим развитием стал закон о реинтеграции Донбасса, принятый Верховной радой в нынешнем январе. Его смысл не столько в признании неподконтрольных Киеву территорий оккупированными Россией. Главное в том, что без признания войны с Россией де-юре, закон де-факто это состояние признает.
Подобная позитивная динамика создает настрой, при котором критическая масса общества думает, что Украина как минимум не окажется в столь же тяжелой ситуации, как весной 2014 г., а как максимум – восстановит полный контроль над Донбассом на своих условиях. Политика Запада таким ожиданиям не противоречит: антироссийские санкции сохраняются, публичная критика действий Киева в Донбассе на государственном уровне почти отсутствует, проявляясь лишь в мелких частностях, американское решение о поставках «Джавелинов» – во многом символический жест, который идеально ложится в описанную схему позитивной динамики.
По причинам, о которых уже говорилось выше, Запад не только не высказывается за прямой диалог Киева с Донецком и Луганском, но и считает существующий уровень конфликта с постоянными жертвами явно меньшим злом, чем возможность упрочения самопровозглашенных республик. Это ясно вытекает из заявления главы МИДа Германии Зигмара Габриэля о неприемлемости российского варианта миротворческой миссии ООН, предполагающего разделение сторон на линии фронта и охрану миссии ОБСЕ, ибо для него это означало лишь замораживание конфликта.
Конечно, очень многие из упомянутых выше элементов позитивной для Киева динамики имеют и негативный эффект. Так, существующий формат противостояния предполагает и большие военные расходы, и ограничение связей с Россией, а это существенное бремя для украинской экономики. Однако здесь важно понять баланс позитива и негатива с точки зрения Киева.
Безусловно, мобилизация была напрягающим общество фактором, поскольку могла коснуться почти каждой семьи. Но с конца 2016 г., когда вернулись домой все мобилизованные годом ранее, в конфликте с украинской стороны участвуют исключительно контрактники и профессиональные офицеры. Это ключевая причина, по которой формат боевых действий можно считать приемлемым или по крайней мере не слишком обременительным для украинского общества.
Нынешний масштаб потерь украинской армии не располагает к массовому антивоенному движению, похожему на аналогичное движение в США конца 1960-х годов. Ибо в отношении к численности населения страны масштаб на порядок меньше, чем у американцев во Вьетнаме. Разумеется, экономическое положение Украины куда менее прочное, чем у Соединенных Штатов времен вьетнамской войны. Однако в общественном сознании война – лишь одна из причин экономических проблем (наряду с коррупцией, некомпетентностью власти и т.п.). И нераспространенность идеи мира любой ценой говорит не только о специфике украинского режима, но прежде всего о том, что кризис не воспринимается обществом как катастрофа, а значит, конфликт переведен в удобный для Киева формат.
Этот формат, в частности, означает, что Украина, перефразируя известные слова Троцкого, находится в состоянии и мира, и войны с Россией, пользуясь преимуществами каждого из этих состояний. Так, за одиннадцать месяцев 2017 г. экспорт в Россию вырос на 12%, значит, принес Украине на 360 млн долларов больше, чем год назад. Из России Украина получает 2/3 импортируемого угля, в том числе 80% антрацита, ставшего дефицитным из-за блокады Донбасса.
Разумеется, преимущества войны испарились бы в случае полномасштабного конфликта, но Киев уверен, что до него дело не дойдет. А в таком состоянии, как сейчас, проще мобилизовать общество, уговорить его потерпеть трудности, а главное – форматировать в нужном ключе политическое и информационное поле. Выгодоприобретателями этого переформатирования является не только власть, но и широкий круг партий и политиков, поддержавших Майдан. Так, в электорате «Батькивщины» Юлии Тимошенко и Радикальной партии Олега Ляшко, судя по опросам, заметен сегмент, не поддерживающий ни конфронтацию с Россией, ни нынешнюю политику исторической памяти. Очевидно, что это бывший электорат регионалов и коммунистов, который понял, что наследникам этих партий все равно победить не дадут, а власть может быть разыграна лишь между партиями Майдана. Поэтому они выбирают близкие для себя силы из-за их социальных лозунгов и не обращают внимания на их большую геополитическую и гуманитарную радикальность по сравнению с нынешней властью. Но такой выбор можно делать, лишь не веря, что радикализм приведет к большой войне и катастрофе.
Таким образом, нынешний формат конфликта укрепляет сложившийся на Украине политический режим, который на самом деле ближе всего к режимам ограниченной политической конкуренции, какие, например, имели место в некоторых странах Центральной и Восточной Европы в межвоенное двадцатилетие, а в ряде государств Латинской Америки (Бразилия, Гватемала) – после Второй мировой войны. Существует формальный плюрализм и реальная возможность сменяемости, но претендовать на реальную власть могут лишь силы одного политического спектра; те, кто находится за его пределами, сдерживаются и могут рассчитывать лишь на присутствие в парламенте.
Практика показывает, что подобные режимы могут существовать весьма долго, особенно имея внешнюю поддержку. А ею Киев, безусловно, располагает – если иметь в виду геополитический курс, а не конкретных персоналий у власти. Другое дело, что такая поддержка ограничена – воевать за Украину Запад не будет и помощь масштаба плана Маршалла не даст.
Грузинский сценарий изменения этого режима – вещь теоретически возможная, но маловероятная, ибо ряд обстоятельств препятствует успеху потенциального украинского Иванишвили. Так, на Украине конфликт ощущается острее, ибо она в 2014 г. потеряла территории, которые контролировала все годы независимости, тогда как Грузия утратила контроль над Абхазией в 1993 г., а над Южной Осетией еще раньше и война 08.08.08 лишь показала невозможность их возвращения. Главное же – если Грузия явно проиграла эту войну, то Украина может говорить о позитивной динамике. Кроме того, различия между грузинами и русскими всегда были очевидны, тогда как для Киева нынешний конфликт – это способ перекодирования значительной части населения, формирования нации на основе тезиса «Украина – не Россия». Наконец, эволюцию Грузии не надо преувеличивать. Между Тбилиси и Москвой дипломатические отношения не восстановлены, тогда как между Киевом и Москвой они не разрывались, и, сбавив накал антироссийской риторики, Грузия все равно движется в евроатлантические структуры.
Туда же движется и Украина. Проблемы страны в недалеком будущем очевидно будут нарастать. Уже сейчас из-за миграции на контролируемой Киевом территории осталось менее 30 млн населения (если судить по статистике потребления хлеба), то есть по сравнению с 1991 г. оно сократилось более чем на 40%. К тому же именно сейчас вступает в возраст смертности самое многочисленное поколение, послевоенное, а в возраст рождения детей – самое малочисленное, рожденное в годы независимости. Однако территория страны при этом сохраняет геополитическую ценность, и независимо от формального членства в НАТО Украина в ходе нынешней холодной войны вполне может получить у себя постоянное американское военное присутствие. Точнее – расширить его, ибо еще с весны 2015 г. на Яворовском полигоне длятся постоянно действующие маневры, в которых участвуют несколько тысяч военнослужащих НАТО, из них половина – американцы.
Что же касается самого приема в Альянс, то действительно многие западноевропейские государства выступают против этого, но и не выдвигают и внятной концепции внеблоковости Украины. Объективно такая внеблоковость была бы лучше всего гарантирована спецификой внутреннего устройства государства, когда вступление в военный союз требовало бы консенсуса регионов. Об этом говорил Генри Киссинджер в интервью журналу «Атлантик» в ноябре 2016 г.: «Я предпочитаю независимую Украину вне военных блоков. Если от Украины отделить две области Донбасса, она гарантированно станет постоянно враждебной по отношению к России. Украина тогда останется под властью своей западной части. Решение в том, чтобы дать этим областям Донбасса автономию и право голоса в военных вопросах. Но в остальном оставить их под управлением Украины». Но раз этот голос остается одиноким, значит и в западноевропейских странах отрицательное отношение к вступлению Украины в НАТО – лишь тактический выбор, который может измениться.
Не стоит думать, что само по себе исполнение Минских соглашений создаст такую модель, о которой говорит Киссинджер, ибо на самом деле «право голоса в военных вопросах» – это черта конфедерализации, а статус отдельных районов Донбасса по этим договоренностям и от федерализации далековат.
Поэтому даже при выполнении Минских договоренностей – хотя оно и маловероятно – политический режим вряд ли изменится.
Что же касается русских и русскоязычных жителей Украины, то в условиях невозможности изменения режима электоральным путем они будут стараться адаптироваться к существующей реальности, по крайней мере внешне.
Описанный инерционный сценарий, как я уже сказал, является базовым и наиболее вероятным. Однако он не единственно возможный из-за слабости украинского государства (в частности из-за роста влияния правых радикалов, которые могут стать параллельной властью), нестабильной ситуации в мире и непредсказуемости политики России, которая может счесть, что Киев нарушил некие установленные ею красные линии. В случае же обвала этого государства из-за внешних факторов идентификация большой части его нынешнего населения может достаточно быстро измениться, о чем говорит опыт как ХVII столетия, так и недавних десятилетий.
