Осень 2015-го – еще одна веха российской политической истории. Впервые за более чем четверть века страна официально осуществляет масштабную военную акцию за рубежом. Мотив – не «политкорректное» миротворчество или необходимость «принуждения к миру», а причины стратегического характера. «Афганский синдром» – в прошлом. Москва призывает к международной коалиции против террора, но дает понять, что готова при необходимости действовать и самостоятельно.
Для нас происходящее особенно примечательно. «Россия в глобальной политике» впервые вышла в свет в самом конце 2002 года. Еще свежи были воспоминания о всеобщем «боевом братстве» после 11 сентября, об операции против талибов, которая объединила практически всех. Одновременно полным ходом шла подготовка к вторжению в Ирак, которое открыло новую драматическую главу и в мировой политике, и в судьбе Ближнего Востока. Следующие несколько лет мы много писали о событиях в этом регионе – о разворошенном муравейнике многообразных конфликтов, разгорающейся внутри мусульманского мира религиозной войне, беспомощности внешних сил перед лицом разбуженных ими процессов, пагубности непродуманного вмешательства.
Перечитывать эти статьи поучительно, особенно теперь, когда Россия решила напрямую включиться в ближневосточную политику, устремилась в самый центр водоворота, возникшего вокруг Сирии и Исламского государства. Организации, как известно, террористической и запрещенной в нашей стране, о чем я спешу напомнить в связи с этим ее упоминанием и остальными, которые встречаются в нынешнем номере журнала.
Мотивы, которые побудили Кремль принять решение о военной операции далеко за пределами национальных границ, понятны. ИГ – без сомнения, враг России, ослабление, а в идеале уничтожение его в любом случае необходимо для нашей безопасности. Помимо этого сработало политическое чутье Владимира Путина. На фоне украинского кризиса, превратившегося в зыбучие пески и сковавшего российские дипломатические и политические возможности, президент уловил возможность сломать ситуацию. Он заставил других реагировать на свою инициативу, а не наоборот. Демонстрация значительно расширившихся военных возможностей России – также немаловажный фактор. Как и формирование круга важных партнеров в регионе от Тегерана до Бейрута.
Но Москва вступила в жестокую гражданскую войну на одной из сторон – Башара Асада и его сторонников. И рискует оказаться участником войны еще и религиозной – шиитское меньшинство мусульманского мира против суннитского большинства. Отдельная сложность – позиция Запада. Помощь России может значительно укрепить позиции Асада, а с этим не готовы смириться ни в США, ни в Европе. Так что прямое противодействие Москве вероятно и в том случае, если главной мишенью действительно будет ИГ. На широкую коалицию рассчитывать не приходится, в лучшем случае ведущие игроки будут держать нейтралитет.
Перелистав наши публикации, вспоминаем о главной дилемме войн, которые сейчас ведут крупные страны, – в них нет понятия «победа». Военные кампании велись почти исключительно с целью смены режима, и она неизменно достигалась – в Афганистане, Ираке, Ливии. Открыто объявлять это победой стеснялись, к тому же уничтожение нежеланной власти таковой никогда и не становилось. Военный успех заставлял победителя либо заниматься государственным строительством (Афганистан, Ирак) – дорого и безрезультатно, либо немедленно ретироваться (Ливия), оставив позади руины государственности. Как бы то ни было, целью любой кампании в итоге становился поиск «стратегии ухода».
Российское участие в Сирии, конечно, имеет, как минимум, одно принципиальное отличие от действий США и НАТО с начала 2000-х гг. – Москва стремится не сменить действующую власть, а сохранить и укрепить ее. Что бы ни говорили об утраченной Асадом легитимности и отсутствии эффективного контроля над большей частью территории, взаимодействие с регулярной армией и административным аппаратом, пусть и значительно ослабленными, обеспечивает больше возможностей, чем помощь повстанцам.
Это, однако, не снимает вопроса о «стратегии ухода», особенно если дела пойдут не так, как планируется. В конце концов, американцы наносят удары по ИГ с авиабазы Инджерлик в Турции, где и останутся на случай неблагоприятного разворота дел на театре военных действий, а российские летчики базируются прямо в Сирии. Сообщения об огромных суммах, которые исламистские вожди обещают за каждого захваченного российского военнослужащего, заставляют думать и о самых мрачных сценариях.
Всякая война имеет свою логику, которая в какой-то момент пересиливает политическую целесообразность. И выскочить из воронки трудно, ближневосточный опыт едва ли не всех держав, которые пытались разыгрывать там большие партии, тому подтверждение.
В прошлом десятилетии, когда Соединенные Штаты увязли на Ближнем Востоке, российские комментаторы не без легкого злорадства замечали, что у нас есть, как минимум, одно преимущество. Россия может позволить себе не вмешиваться в конфликты, непосредственно ее не касающиеся, США же как мировой лидер – обязаны. С тех пор американский аппетит умерился, в ход идут другие формы воздействия, чтобы избежать прямого вовлечения. Зато Россия, восстановив военные возможности, вернула и вкус к действию. Это лучше, чем депрессивное осознание бессилия, которое периодически испытывали российские власть и общество в предшествующие годы торжества однополярности, но азарт возвращения и порождаемая им общественная мобилизация, повестка дня замещают все остальное. Например, необходимость выработки новой модели социально-экономического развития взамен той, что исчерпала себя еще до кризиса, а теперь и вовсе не соответствует резко изменившейся обстановке. Но пока геополитические достижения, похоже, стали самоценными.
