Россия в глобальной политике

Владимир Путин обладает огромной властью, к которой не стремился и от которой когда-то отказывался, но теперь, судя по всему, не видит нужды, да и способов с ней расстаться. Груз и логика этой власти в возрастающей степени определяют его поведение, превращая деловитого прагматика в фаталиста, который не верит, что перемены бывают к лучшему, а намерения — благими. Глядя на происходящее вокруг, он становится более консервативным — не по взглядам, которые и сегодня можно назвать умеренно прогрессивными, а в подходах. Боязнь навредить постепенно вытесняет другие побудительные мотивы. И это вполне объяснимо, поскольку современный мир дает множество примеров того, как недостаточно продуманные действия самых, казалось бы, мощных и устойчивых лидеров и правительств приводили к противоположным результатам, иногда просто катастрофическим. 

Два года назад журнал «Форбс» поставил Владимира Путина на второе место в рейтинге самых влиятельных мировых политиков — после Барака Обамы, но перед председателем КНР Ху Цзиньтао. Вообще-то это нонсенс — в силу объективных параметров возглавляемых ими государств руководитель России не может сегодня оказывать большее воздействие на международные процессы, чем лидер Китая. Однако Путин рассматривается отдельно от страны, которую он возглавляет, его репутация «великого и ужасного» перевешивает восприятие России как державы скорее угасающей. И в этом, по большому счету, мало его заслуги или вины. Просто президент России оказался самым ярким выразителем состояния дел в мире, символом — для одних положительным, для других отрицательным — той смутной переходной ситуации, в которой находится вся международная система и государства, ее составляющие. 

Современное глобальное сообщество — пространство, где стираются и обесцениваются идеологии, уступая место религиозному мировоззрению либо националистическим подходам. Владимир Путин адекватен такому миру и времени. Он подчеркнуто внеидеологичен и сам называет себя русским националистом — не в этническом, а в державном смысле. Почему — вполне понятно. 

Его советский опыт — служба в КГБ — не мог способствовать укоренению идейного пафоса. Органы в силу своих функций лучше других понимали, чего стоила официальная пропаганда и на какой трухлявой морально-идеологической основе стоял поздний Советский Союз. Патриотизм, необходимый офицеру, носил скорее почвеннический характер и строился от противного — соперничества с другой сверхдержавой. Карьера в 1990-е годы также едва ли добавила энтузиазма. Первоначальные идеалы демократии быстро похоронили — слишком разительно отличалась от них реальность нового русского капитализма. К тому же убежденных либералов, которых и так было мало, мгновенно оттеснили те, кто перестроился, перекрасился и вовремя сориентировался. По сути, и в советское, и в постсоветское время Путин осваивал профессию кризисного управляющего — содержание кризисов было различно, но навыки требовались однотипные, и среди них — прагматическое умение адаптироваться к обстоятельствам. 

Чем бы ни руководствовалось окружение Бориса Ельцина, выбирая Путина в преемники, решение оказалось безошибочным. И дело не только в том, что вопрос личной лояльности и выполнения обязательств перед первым президентом был для президента второго вопросом чести. Главное — после потрясений конца 1980-х — 1990-х годов общество хотело лидера именно такого типа. Неяркого, но надежного. Немаркированного в идейном смысле, но умеющего при необходимости предложить верный тон разговора приверженцам любых взглядов — от либералов до реваншистов. Способного положить конец беспрерывной свистопляске и обеспечить восстановление жизненной перспективы. Или, по крайней мере, создать впечатление, что она есть. И Путин, которого мало кто считал подходящим по своему характеру для какой-либо политической деятельности, практически идеально ответил на этот запрос, консолидировав общество вокруг идеи стабильности и проявив себя искусным тактиком. 

Стабильность образца 2000-х годов являлась не застоем, не консервацией (консервировать было нечего), а, напротив, действием. Чтобы добиться ее, нужно было осуществить ряд шагов по восстановлению управляемости, заложить фундамент экономического развития, дать людям ощущение осмысленности их существования — не в плане «большого проекта» (это не стихия Путина), а для созидания собственной жизни. И в этом он преуспел, несмотря на бесконечные споры о том, насколько верным был путь. 

Владимиру Путину выпало время, когда Россия, хотела она того или нет, уже была неотъемлемой частью глобальной мировой системы и не могла отгородиться от процессов, которые в ней происходят. И в этом, наверное, состоит ключевой момент, определяющий политическую судьбу Путина и отношение к нему. Он пришел под лозунгом стабильности в России тогда, когда мир, отгуляв на празднике в честь победоносного для Запада окончания холодной войны, начал срываться в штопор — стремительно наступала неопределенность на фоне распада привычной институциональной структуры. Лихорадочные попытки Запада укрепить мировую систему, созданную по западным лекалам, привели к тому, что конструкция зашаталась со всех сторон. А поскольку она едина и целостна, как никогда раньше, то последствия чьих-то непродуманных шагов отзываются на всех без исключения. А стабилизация внутри не сочетается с нарастающей дестабилизацией вовне. Иными словами, Путин оказался в противофазе. 

Владимир Путин воспринимается многими в мире (прежде всего на Западе, но поскольку западная информационная картина остается доминирующей, и гораздо шире) как «образцовый» враг прогресса, символ устаревших взглядов и старомодных подходов. Сам же российский президент пребывает, похоже, в состоянии тихой, но периодически прорывающейся наружу ярости по поводу политики ведущих держав, которые своими действиями как будто бы специально раскачивают международную ситуацию, выбивая из-под нее последние опоры. Воззрения Путина на общественно-политические процессы не меняются, но становятся все более концентрированными, жесткими под воздействием происходящего. Его сегодняшний подход можно сформулировать так: «Не трогай, будет хуже». Это относится как к внутренней ситуации, так и к положению дел на международной арене. В своих статьях и публичных выступлениях он проводит одну мысль — мир опасен и непредсказуем, а действия крупных стран только усугубляют все угрозы. Он постоянно пытается напомнить «нашим западным партнерам» — каждый ход имеет последствия, предпринимая какие-то шаги, нужно внимательно просчитывать, как слово и дело отзовется. Это кажется очевидным, но почему-то раз за разом средне- и долгосрочные следствия войн, вторжений, вмешательств, реформ становятся сюрпризом для их инициаторов. Новейшая история дает массу примеров тому — от Ирака до Ливии, от европейской интеграции до финансового кризиса. 

Путин не одинок в неприятии такого положения вещей, но получилось, что именно он оказался в авангарде сопротивления. Во-первых, потому что Россия, несмотря на упадок после распада СССР, остается одной из самых активных стран с явными амбициями. Во-вторых, потому что в силу ее комбинированного ядерно-сырьевого потенциала игнорировать мнение России невозможно. Наконец, в силу особенностей характера самого президента — его отличают нетипичная для политиков такого уровня прямота и откровенность. Политкорректность — понятие, ему глубоко чуждое. В совокупности все это превращает Путина в олицетворение антизападной фронды, хотя сам он никаких «фронтов» вести за собой не собирается, мировой геополитической революции не хочет и скорее озабочен тем, чтобы отгородиться от внешнего напора. 

Со стороны многие уверены, что Владимир Путин — хитроумный стратег, который руководствуется «большим замыслом»: продуманная экспансия, восстановление империи, укрепление вертикали, возвращение в СССР, антилиберальный проект и пр. И это придает образу президента России дополнительный ореол могущества. А принципиальное отсутствие идеологии выглядит последовательной позицией на фоне бесконечных метаний Запада, идеологически заряженного, но запутавшегося в двойных стандартах и селективном применении принципов. Между тем сам Путин, похоже, не верит в стратегии. 

Президент России — реакционер в том смысле, что всем прочим видам политического действия он предпочитает реакцию, реагирование. События в мире только усиливают его сомнения относительно необходимости и даже возможности проактивных шагов. Высунулся — получил, даже если высовываются США, самая сильная держава в истории. Действовать только в ответ на импульсы, поступающие снаружи или изнутри, — тогда, зная точно источник и характер вызова, можно отреагировать точно и не ошибиться. Лучше отложить решение, чем спешить с ним. И требуются не стратегии, а потенциалы, набор заготовленных заранее инструментов, которые надо применить в нужный момент. 

Реакционность в другом значении — отвержение перемен — изначально не была свойственна Путину, но приобретается по мере того, как он приходит к заключению, что все новое почему-то ведет к ухудшению. Одна из постоянных забот российского президента — не оказаться в ситуации, когда нет альтернатив и дальнейшие движения предопределяются обстоятельствами. Поэтому он как можно дольше сохраняет максимальное количество вариантов, старается не делать выбор в пользу какого-то одного, потому что он сужает возможности. Это парадоксально, потому что под политикой понимаются как раз шаги, действия, расширяющие возможности. Но в неуправляемом мире, который напоминает бушующую стихию, уклонение от принятия решений зачастую плодотворнее. Лучше промедлить, чтобы воспользоваться плодами промахов и ошибок, которые совершат более напористые и нетерпеливые. На международной арене это срабатывает — многие успехи России при Путине стали возможны благодаря провалам остальных. Внутри страны выжидательная пассивность с большей вероятностью ведет к торможению развития и накоплению недовольства. 

Владимир Путин по-прежнему одержим стабильностью, он просто-таки заклинает не раскачивать лодку. Но если стабильность 2000-х была созидательным процессом, то стабильность 2010-х — это игра на удержание, желание законсервировать статус-кво, защититься от новых веяний, как правило, опасных, противоречивых и малопонятных. Причем непонятных не только для тех, кто стремится законсервировать, но и для самих агентов перемен, которые зачастую действуют по принципу «ввязаться в драку, а там посмотрим». 

Усугубляющаяся внешняя турбулентность беспокоит Путина прежде всего по той причине, что вступает в резонанс с внутренними проявлениями нестабильности, усиливая их. Подобно многим предшественникам, русским консерваторам, он постоянно говорит о том, что стране нужно время для стабильного, устойчивого, управляемого развития, еще рано отдавать все на самотек демократической вольницы. За эти годы мы восстановили каркас государства, разрушенный после краха СССР в 1990-е, теперь нужно закрепить его, требуется время на достройку, говорил Путин на предвыборной встрече в феврале. Выбор слова любопытный — не перестройка, придуманная Михаилом Горбачевым и считающаяся многими в России синонимом катастрофы, адостройка, от того же корня, но означающее аккуратное завершение строительства. Путин понимает, что протесты, которыми проснувшееся общество встретило его возвращение во власть,— это не только подстрекательство Запада (хотя в него он, конечно, тоже верит), но и свидетельство происходящих социальных перемен. При этом он уверен, что протестанты, даже искренние, неправы — еще рано, нужно время, дайте достроить… 

История России неизменно доказывала — у консерваторов никогда не оставалось времени, которого они взыскали. Что-то происходило, и их усилия, даже правильные и конструктивные, шли прахом под напором перемен. Перемен далеко не всегда к лучшему, но в тот момент, когда они происходили, никто об этом не думал. 

Вернувшись на высший государственный пост, Путин не принес рецептов решения возникающих проблем, но он пришел с обостренным чувством опасности, хрупкости всего окружающего. Упрекнуть Путина в отсутствии стратегии трудно — ее сейчас нет ни у кого, в непредсказуемом мире она почти лишена смысла. Опыт Европы показывает, что казавшиеся продуманными и очень надежными конструкции могут сыпаться, как карточные домики. Как реалист и консерватор Владимир Путин довольно трезво оценивает всю сложность происходящего, но не находит ответов на множащиеся вызовы. 

Знаменитое китайское проклятье — пожелание жить в эпоху перемен. В русской традиции принято иное отношение. «Есть упоение в бою» из пушкинского «Пира во время чумы» или тютчевское: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие  / Как собеседника на пир«. Тютчев обращался к Цицерону — свидетелю заката республиканского Рима, который одновременно испытывал горечь от крушения великой идеи и восхищение историческим масштабом перелома. Владимиру Путину тоже достался такой поворотный момент. Он совсем не поклонник перемен, особенно резких, роковых, и собеседником на «пиру» оказался случайно, помимо своего желания. Но попав на грандиозное «застолье», с него уже очень трудно уйти.

| Огонек