Статья представляет собой сокращенную версию материала, написанного по заказу Валдайского клуба и опубликованного в серии «Валдайских записок» в мае 2015 года. Полный текст по-русски со справочным аппаратом – http://valdaiclub.com/publication/77060.html
После крушения советского блока в 1989–1991 гг. говорить о марксизме как о передовой или хотя бы влиятельной теоретической школе в странах Восточной Европы стало бы по меньшей мере странно. Сам термин «социализм» был здесь в высшей степени дискредитирован. Однако в университетах Западной Европы и Северной Америки преподавание марксизма оставалось важнейшей частью социологического образования, а радикальная левая интеллигенция продолжала активно участвовать в общественных дискуссиях. Но и на Западе в 1990-е гг. разворачивается масштабное контрнаступление сторонников либеральной идеологии, чьи позиции в значительной мере пошатнулись под влиянием событий 1968–1974 гг. (война во Вьетнаме, студенческие бунты во Франции и Италии, революция в Чили, падение правоавторитарных режимов в Португалии, Испании и Греции). Кризис идеологии и практики либерального мейнстрима сопровождался в конце 1970-х гг. экономическими трудностями, которые переживало западное общество потребления. Однако выход был найден не на путях антикапиталистических преобразований или новых социальных реформ, за что ратовали левые, а через отказ от смешанной экономики, воплощавшей концепции Джона Майнарда Кейнса, через политику поэтапного демонтажа социального государства, приватизацию, дерегулирование и предоставление привилегий финансовому капиталу. Иными словами, сам мейнстрим радикально сдвинулся вправо, заместив центристские идеи прогрессивного либерализма жесткими принципами современного неолиберализма.
Триумф неолиберализма и кризис левых
При этом сами левые не только не смогли предложить комплексного стратегического ответа на перемены, происходившие в рамках глобального капитализма, но и разделились на две группы, предлагавшие равно неконструктивные подходы. Одно течение склонно было игнорировать происходящее, доказывая, что капитализм ничуть не изменился, другая, напротив, мифологизировала перемены, принимая за чистую монету любые объяснения и концепции, предлагавшиеся идеологами правящего класса. Неудивительно, что крушение СССР послужило сигналом для атаки неолибералов, которые на уровне идеологической и культурной гегемонии закрепляли успехи, уже достигнутые в политике и экономике. Причем под ударом оказались не только партии и теоретики, представлявшие коммунистическую традицию и связанные так или иначе с советским проектом. Западные левые, включая коммунистов, начиная с 1968 г. не раз публично критиковали СССР. Однако это ничуть не облегчило их положения в идейной борьбе конца ХХ века.
Крушение советской системы интерпретировалось неолиберальной мыслью как доказательство принципиальной невозможности успешно построить какую-либо общественную модель, отличающуюся от современного капитализма, и заведомой обреченности любых форм хозяйственной политики, не основанной на действии «невидимой руки рынка». Таким образом не только сторонники централизованного планирования, опиравшиеся на советский опыт, но и все остальные левые – от умеренных социал-демократов, призывавших осторожно регулировать рынок, до радикальных сторонников рабочего самоуправления и анархической сетевой самоорганизации – оказались исключены из сферы «серьезной дискуссии» и признаны безнадежными утопистами.
Потерпев ряд поражений, социал-демократические и коммунистические партии начали одна за другой сдаваться на милость победителя, встраиваясь в неолиберальную систему и признавая логику нового консенсуса. Многие коммунистические партии официально прекратили существование. Социал-демократические партии сохранялись скорее как электоральный бренд, а не общественная сила, выступающая если не за реформирование капитализма, то хотя бы за проведение качественно иной политики в его рамках.
Мелкие левые группы искали спасения в жестком догматизме, превращаясь в своеобразных «хранителей огня», вся задача которых состояла в том, чтобы передать марксистскую и социалистическую традицию в более или менее целостном виде будущим поколениям. Наконец, интеллектуалы, лишенные политической опоры, обратились к различным версиям постмодернистской теории. Они критиковали Маркса за недостаточный радикализм, доказывая, что он слишком зависел от господствующих в то время воззрений и не смог порвать с традициями европейского Просвещения, идеями прогресса и верой в науку, которые тоже являются частью буржуазной системы ценностей. При этом, осуждая Маркса за историческую ограниченность и «буржуазность», постмодернистские идеологи забывали как о собственной культурной ограниченности, так и о своей встроенности в институты неолиберального капитализма.
Поскольку марксистский проект и в революционном, и в реформистском варианте отвергался как «недостаточный», его должна была заменить фундаментальная критика основ современной цивилизации, даже в принципе не предполагавшая каких-либо практических действий. Такой подход позволял соединить претензию на интеллектуальный радикализм с принципиальным и последовательным отказом от попыток изменить общество. Наиболее ярким воплощением тенденции стала книга Тони Негри и Майкла Хардта «Империя», которая, если убрать шелуху радикальной риторики, представляла собой попытку доказать прогрессивность неолиберальной модели капитализма в качестве преддверия коммунизма. Авторы оказались ярыми сторонниками Евросоюза, участвовали в кампании за принятие Европейской конституции и последовательно поддерживали курс на рыночную интеграцию континента, натолкнувшийся на неожиданно жесткое сопротивление большинства населения Западной Европы.
Именно это сопротивление оказалось главной проблемой европейских и североамериканских элит после крушения СССР. Ситуацию иронически выразил мексиканский писатель и активист Субкоманданте Маркос, когда заметил в связи с восстанием индейцев в штате Чьяпас, что жители этого отдаленного региона ничего не знали ни про крушение Берлинской стены, ни про распад СССР, а потому просто продолжали защищать свои права и интересы так, как будто никакого идеологического переворота не произошло. Собственно, восстание сапатистов в Чьяпасе в 1994 г. и стало сигналом начала нового глобального сопротивления. Другим переломным событием были массовые протесты в Сиэтле в 1999 г., когда многотысячные демонстрации сорвали проведение министерской встречи Всемирной торговой организации.
Антиглобалистское движение
В последние годы ХХ века стихийное сопротивление неолиберальной системе начало приобретать организационные формы. Подобные движения назвали «антиглобалистскими», хотя сами их участники на первых порах от данного ярлыка открещивались, предпочитая именовать себя «глобальным движением за социальную справедливость». Новые массовые движения формировали широкие демократические коалиции, пытавшиеся выработать общую повестку дня. Затем появился Всемирный социальный форум, ставший своего рода глобальной объединительной и дискуссионной площадкой. В 2002 г. возник и Европейский социальный форум. Наконец, уже после того как в 2008 г. разразился мировой экономический кризис, на сцену вышли такие политические партии, как СИРИЗА в Греции и «Подемос» в Испании.
Следует, впрочем, отметить, что кризис 2008 г. не только не привел к изменению экономической политики в ведущих странах Запада, но даже не способствовал росту антиглобалистского движения. Как раз наоборот. Европейский социальный форум после 2008 г. пришел в упадок, а затем и вовсе прекратил функционировать. Всемирный социальный форум продолжал собираться, но интерес к нему заметно снизился. Социальные движения сосредоточились на локальных и национальных задачах. Во Франции мы видели протесты против ограничивавшего трудовые права молодежи «закона о первом найме», затем менее успешные – против пенсионной реформы. В Греции и Испании массовые мобилизации стали ответом на политику жесткой экономии, проводимую под давлением ЕС и международных банков. Кульминацией подобных выступлений стала акция Occupy Wall Street в Нью-Йорке. Она оказалась в медийном плане настолько успешной, что ей начали подражать организаторы протестов по всему миру, даже если их повестка дня не имела совершенно ничего общего ни с требованиями, ни с идеями нью-йоркских «оккупантов».
Показательно, однако, что в отличие от протестов в Сиэтле в 1999 г., которые реально затормозили принятие решений в рамках ВТО, акции, подобные Occupy Wall Street, никаких практических последствий не имели и не принудили власть имущих хоть что-нибудь изменить.
Собственно, именно неэффективность массовых мобилизаций и вынудила участников (вернее, определенную их часть) поставить вопрос о необходимости перехода от протеста к организованной политике. И вот тут-то востребовано оказалось не только наследие Маркса как великого экономиста, но и марксизм как теория политического действия. Другой вопрос, что речь идет не о том, чтобы с религиозным рвением повторять марксистские мантры столетней давности, а о том, чтобы формулировать новую повестку дня и новые политические проекты на основе марксистского анализа.
Изменившееся общество и классовый анализ
Классовая структура общества радикально изменилась не только со времен Маркса, но и по сравнению с ХХ столетием, когда индустриальный капитализм достиг на Западе расцвета. На рубеже ХХ и XXI веков происходило два глобальных социальных процесса, дополнявших и противоречащих друг другу.
С одной стороны, имела место беспрецедентная пролетаризация населения. В странах Азии, Африки и Латинской Америки огромная масса людей вовлекалась в современное хозяйство и индустриальное производство. В развитых европейских странах представители «свободных профессий», технические специалисты, интеллектуалы, ученые и всевозможные представители «креативного класса» окончательно превращались в наемных работников. Но с другой стороны, классовая структура становилась все более размытой, привычные механизмы солидарности и коллективного взаимодействия переставали работать.
Новые пролетарии оказывались гораздо менее связаны между собой, чем рабочие ХХ века. Сами предприятия становились меньше по размерам, их коллективы – менее массовыми, их структура более дифференцированной. Старые индустриальные регионы, будь то Западная Европа, страны бывшего советского блока или Америка, утрачивали значительную часть производств, которые перемещались в Латинскую Америку, Восточную Азию, Китай. Место организованного промышленного пролетариата занимали работники сферы услуг, сотрудники образования и здравоохранения, ученые. В свою очередь новый рабочий класс формировался в странах, не имевших традиций социалистического движения, условий для развития свободных профсоюзов и левых политических партий. Разрыв в оплате труда между различными группами наемных работников резко увеличился, что неминуемо ставило вопрос о том, насколько прочной может быть солидарность между ними.
Иными словами, противоречие между трудом и капиталом никуда не исчезло, но сам мир наемного труда стал куда более сложным и менее единым. В известном смысле пролетаризация сопровождалась атомизацией и деклассированием, а также формированием новой социальной географии, которая не могла не отразиться на перспективах мировой политики.
В новой ситуации привычные методы организации, лозунги и политические практики оказывались если и не вовсе неприменимыми, то по крайней мере нуждались в серьезной корректировке. Однако это отнюдь не означало, будто марксизм утрачивал значение как теория, ориентированная на преобразование общества. В тупике оказывались лишь те теоретики и практики, кто упорно держался старых схем, не желая подвергнуть меняющуюся историческую ситуацию критическому анализу. Между тем именно общественные перемены делали этот анализ необходимым и востребованным.
Новое социальное государство?
Там, где левые партии продолжали держаться привычных схем, либо, наоборот, шли на поводу у либеральной идеологии, они постепенно, а порой и довольно быстро приходили в упадок. На их место приходили популистские движения, по-новому формулировавшие понятие солидарности.
Парадокс в том, что чем более разношерстным и гетерогенным мир наемного труда, тем более широкими и обобщенными оказывались задачи и лозунги, на основе которых формируются коалиции и развиваются практики солидарности. При старой схеме совпадение интересов рабочих, занятых однотипным трудом на однотипных заводах, становилось основой классовой общности, из которой постепенно вырастала потребность в единой профсоюзной и политической организации. Но это неминуемо уступает место новой перспективе. Именно формирование коалиции вокруг самых общих социальных и экономических вопросов становится исходной точкой, позволяющей собрать вместе различные социальные силы, которые в процессе практического взаимодействия углубляют солидарность. Таким общим интересом становится необходимость сохранить, отстоять или завоевать базовые социальные права, утраченные или подорванные в последние десятилетия ХХ века и в начале XXI века, все то, что составляло практическую сторону социального государства – бесплатное здравоохранение, образование, доступное жилье, общественный транспорт, институты, обеспечивающие вертикальную мобильность в обществе, и т. д. Иными словами, если старая солидарность формировалась «снизу вверх», то теперь процессы солидаризации идут «сверху вниз», от широкого объединения и коалиции социальных движений – к объединению и взаимопомощи на локальном уровне. Другое дело, что борьба за базовые социальные гарантии не является конечной целью и единственным смыслом новой левой политики, по-прежнему ориентированной на структурное изменение общества.
Французский экономист Томас Пикетти в книге «Капитал в XXI веке» доказывает, что вопрос о социальном государстве оказывается ключевым для нашего времени. «Во втором десятилетии XXI века неравенство, которое, казалось бы, исчезло, не только достигает прежнего исторического максимума, но и превосходит его». Сокращение неравенства в ХХ веке было результатом не естественной логики капитализма, но, напротив, нарушения этой логики под воздействием войн и революций. Однако, давая мрачную картину социальной и экономической деградации капитализма, Пикетти ограничивается умеренными рецептами, предлагая в качестве панацеи не структурные реформы, а укрепление и модернизацию сохранившихся на Западе институтов социальной поддержки граждан на основе прогрессивного налогообложения капитала.
Между тем очевидно, что само понятие социального государства должно быть переосмыслено. Филиппинская общественная деятельница Тина Эбро говорит в этой связи о «преобразующей общество социальной повестке дня». Аналогичным образом российский социолог Анна Очкина подчеркивает, что речь уже идет не только и не столько о поддержании жизненного уровня трудящихся, сколько о создании новых механизмов социального и экономического воспроизводства, подконтрольных обществу, о переходе от «пассивной демократии» получателей социальных благ к «активной демократии» сознательно организуемого развития в интересах большинства.
Популизм и политика
Политической формой таких движений, как правило, оказываются уже не централистские партии традиционного социал-демократического или коммунистического типа, а широкие объединения, часто выглядящие популистскими. Но речь не идет о собирании случайных сил вокруг популярного вождя, а об объединении социальных движений вокруг общих задач практического преобразования своей страны и мира. Таковы СИРИЗА и «Подемос», стремительно поднявшиеся на фоне упадка «старых левых».
Если политика СИРИЗЫ основывается на критическом переосмыслении многолетнего опыта, накопленного «старыми левыми», то «Подемос» изначально декларировала разрыв со «старыми» левыми партиями, доказавшими свою неспособность защищать интересы трудящихся в новых условиях. Однако этот разрыв вовсе не означал отказа от марксистской традиции. Лидер «Подемос» Пабло Иглесиас настаивает, что борьба возглавляемой им партии не может быть сведена к традиционному классовому противостоянию, «фундаментальный раскол сегодня проходит между силами олигархии и демократии, между социальным большинством и привилегированным меньшинством».
С точки зрения марксистской ортодоксии, подобная формулировка кажется однозначно еретической. Но, увы, еретиками оказывались практически все марксисты, возглавлявшие успешные революции – от Ленина с его идеей блока рабочего класса и крестьянства до Мао Цзэдуна, Кастро и Че Гевары, сделавших ставку на вооруженную борьбу в сельской местности.
На самом деле Маркс, писавший о пролетариате как наиболее последовательной исторической силе, заинтересованной в преодолении капитализма, нигде и никогда не говорил, будто революционное преобразование является исключительной привилегией промышленных рабочих и их партии. Более того, именно марксизм ХХ века в лице Антонио Грамши поставил вопрос о формировании широких социальных блоков и борьбе за идейно-политическую гегемонию в масштабах всего общества. Проблема в том, что подобные идеи на протяжении десятилетий либо игнорировались бюрократией традиционных партий, либо использовались как обоснование беспринципного аппаратного сговора с теми или иными группировками правящих верхов. Напротив, новый популизм, представленный такими партиями, как СИРИЗА или «Подемос», ориентируется на формирование широкого «низового» блока на основе равноправного союза массовых социальных движений.
Вопрос о том, насколько радикальным, эффективным, успешным и последовательным окажется политический блок, составляющий основу нового популизма, открыт, поскольку ни широта движения, ни его демократизм сами по себе не могут заместить политическую стратегию, выработка которой требует не только организационных и пропагандистских, но также интеллектуальных усилий. И здесь марксистская теория вновь необходима и в конечном счете незаменима.
В то время как в Европе поднимающаяся волна левого (а в некоторых странах и правого) популизма является до известной степени политическим новшеством, в Латинской Америке и бывших колониальных странах Азии подобные движения имеют немалую историю. Популистские коалиции формировались в ходе антиколониальной борьбы и национально-освободительных восстаний. Сегодня их острие направлено против политической коррупции и монополии на власть, которую десятилетиями сохраняют традиционные элиты независимо от политического окраса.
В этом контексте поучительным примером является «Партия простого человека» (Aam Aadmi) в Индии, одержавшая в феврале 2015 г. победу на выборах в Дели. Партия не только набрала более половины голосов в столице, но и получила в итоге 95% депутатских мест (что не удавалось даже самым успешным партиям в истории страны). Защищая интересы беднейших слоев населения, национальных и религиозных меньшинств, она за несколько месяцев превратилась из аутсайдера в одну из ведущих сил в национальной политике.
Страны БРИКС
Изменение глобальной социальной географии и процессы индустриализации в странах Азии и Латинской Америки, равно как и включение в мировой рынок государств бывшего советского блока, поставили вопрос о новом соотношении между центром и периферией капиталистической системы. На протяжении 1990-х и 2000-х гг. происходил последовательный перенос промышленного производства из стран Запада в Латинскую Америку, затем в Восточную Азию и Китай. Это было вызвано не только стремлением использовать более дешевую рабочую силу, а также избегать высоких налогов и экологических ограничений, но и вполне осознанным намерением ослабить профсоюзы и рабочее движение в странах «центра». Однако конечным итогом данного процесса оказалось резкое усиление не только промышленного потенциала ведущих стран периферии, но и рост амбиций новых индустриальных держав и их элит, почувствовавших потребность и возможность изменения мирового порядка. Таким образом, справившись с угрозой внутренней (со стороны собственного рабочего движения), западный капитализм столкнулся с угрозой внешней.
Воплощением этой угрозы стал блок БРИКС – объединение Бразилии, России, Индии и Китая, к которому вскоре присоединилась Южная Африка. Присутствие России делает этот блок полноценной геополитической силой, потенциально способной изменить конфигурацию мировой экономики. Будучи единственной европейской страной в составе этой группы, единственной «старой» индустриальной великой державой, одновременно остающейся частью современной капиталистической периферии, Россия оказывается своеобразным мостом между мирами, носителем исторических, интеллектуальных, военных и производственных традиций, без освоения которых новые индустриальные страны защитят свои интересов в случае столкновения с Западом. Именно этим в значительной мере объясняется и то, что антироссийские настроения западного мира резко усилились именно после того, как БРИКС материализовался в качестве работоспособного международного явления.
Показательно, что антироссийский курс элит Запада начал формироваться за несколько лет до того, как конфронтация с Москвой стала реальностью благодаря украинскому кризису. Проблемой оказалась не практическая международная политика России, остававшаяся на протяжении 2000-х гг. крайне консервативной и умеренной, и уж тем более не ее экономическая линия, полностью укладывавшаяся в рамки общих принципов неолиберализма, а именно потенциальная роль, которую наша страна может сыграть в реконфигурации миросистемы. Парадоксальным образом западные неолиберальные идеологи и аналитики разглядели и поняли эту роль гораздо лучше, чем сами российские элиты, явно стремящиеся уклониться от подобной исторической миссии.
Социальный конфликт и глобальное противостояние
Естественный ход событий превращает страны БРИКС в центр притяжения для других государств, стремящихся преодолеть зависимость от Запада и логику периферийного развития. Однако для того чтобы стать коллективным субъектом, способным осуществить преобразование мировой системы, все эти страны должны сами пережить внутренний кризис и радикально измениться. Рост экономики и укрепление среднего класса, наблюдавшиеся во всех этих государствах на фоне экономического роста 2000-х гг., свидетельствовали не о стабилизации капиталистической системы, а о нарастании в ней противоречий, поскольку речь шла о появлении новых потребностей, которые не могут быть удовлетворены в рамках существующего порядка. «Проблемы средних слоев в странах БРИКС можно выразить предельно конкретно, – пишет экономист Василий Колташов. – Одна из них: требование среднего класса к уровню общественной свободы. Другая – психологические проблемы его представителей. Они в немалой мере создаются средой обитания. И здесь немалое значение имеет социальная политика государства».
Быстрый рост экономик стран БРИКС в значительной мере был подготовлен как раз неолиберальной глобализацией, создавшей на мировом уровне повышенный спрос на их продукцию и ресурсы. Однако, с одной стороны, этот спрос не может бесконечно поддерживаться в рамках сложившейся системы, противоречия которой логически привели к кризису перепроизводства и исчерпанию сложившейся модели потребления, а с другой – породил новые противоречия, возможности и потребности как на глобальном, так и на национальном уровне. Страны, вчера еще находившиеся на периферии системы, могут занять совершенно иное место, но в этом случае измениться должны как сами эти страны, так и окружающий их мир. И надеяться, будто произойдет это плавно и бесконфликтно, нет оснований.
Конфигурация современной мировой системы такова, что радикальное ее преобразование вряд ли может быть достигнуто за счет какой-либо одной страны или победы какой-либо партии на национальном уровне. Трудности, с которыми столкнулось левое правительство Греции буквально через месяц после своего избрания, отлично демонстрируют противоречия современного политического процесса, который не может не быть одновременно и национальным, и глобальным.
С одной стороны, греки законно и суверенно избрали правительство, получившее мандат на радикальный пересмотр экономической политики и отказ от мер жесткой экономии, навязанных Брюсселем в полном соответствии с требованиями неолиберальной теории. С другой – никем не избранные и не имеющие демократических полномочий представители финансовых институтов и аппарата ЕС смогли принудить Афины подписать соглашение, явно противоречившее воле подавляющего большинства греческого народа и собственной программе СИРИЗЫ. Уступки правительства вызвали резкую критику не только со стороны его избирателей и активистов в родной стране, но и в международном левом движении. Нобелевский лауреат Пол Кругман, не отличающийся революционными взглядами, отмечал, что главная проблема пришедших к власти греческих левых «как раз в том, что они недостаточно радикальны».
Разумеется, можно упрекать СИРИЗУ в дефиците решимости и в отсутствии четкой стратегии. Но не следует сбрасывать со счетов и глобальное соотношение сил. Трудно ожидать, будто новые популистские движения в Греции, Испании и, потенциально, в Италии, оставаясь один на один с олигархией Евросоюза, смогут одержать решающую победу. Точно так же и страны БРИКС вряд ли смогут рассчитывать на безусловный успех в случае обострения конфронтации с Западом, если не найдут активных и верных союзников в западном мире. Однако возникающая конфигурация глобальных сил как раз открывает такую возможность: протест европейских социальных движений, вступая в резонанс с переменами, происходящими на периферии, создает новую политическую ситуацию, открывает перспективу глобальных коалиций. Другое дело, что практическое ее осуществление и невозможно без серьезных перемен внутри самих государств периферии, и прежде всего – стран БРИКС.
Потребность в переменах
Сегодня актуальность приобретают представления Маркса о мировой революции как о социальном преобразовании, которое происходит не одновременно повсюду, но и не ограничивается рамками какой-либо страны или даже региона, а постепенно охватывает всю планету, вовлекая в свой водоворот разные общественные силы и территории. Будут ли наступающие перемены означать конец капитализма или только создадут возможность для преодоления неолиберальной модели и замены ее новым социальным государством – вопрос уже не теоретический, а практический. Ответ на него будет зависеть от самих участников событий, от того, какой в итоге окажется конфигурация и соотношение сил, насколько далеко зайдет инерция перемен.
Постепенное саморазрушение неолиберальной модели заставляет по-новому осмыслить опыт СССР. Если в начале 1950-х гг. результаты советского планового хозяйства воспринимались даже западными аналитиками как успех, пусть и омраченный чрезвычайно большими потерями и жертвами, а в 1990-е гг. эта же модель представлялась изначально обреченным проектом, то в нынешней ситуации становится понятно, что именно критическое переосмысление и переоценка данного опыта (наряду с опытом регулирования рынка, накопленного последователями Кейнса) дает возможность сформулировать новые подходы, найти ответы на вопросы, поставленные кризисом.
«Сегодня в России советское социальное государство, не ценимое в полной мере советскими гражданами и разрушаемое реформами правительства, переживает второе рождение уже в качестве феномена общественного сознания, элемента системы ценностей и мотиваций российских граждан, – констатирует Анна Очкина. – Этот факт проявляется не в осознанном стремлении вернуть советский строй, не в сколько-нибудь продуманной политической или социальной программе, выдвигаемой теми или иными движениями. Он выступает пока только в виде некоего полубессознательного стремления найти подтверждение тому, что то, что сейчас реформами правительства превращается в услуги разной степени доступности, существовало ранее как социальные права. Именно восприятие образования, здравоохранения, культуры, социальных гарантий как социальных прав есть наследие советского прошлого».
При этом речь идет вовсе не о неком абстрактном стремлении к «справедливости», по поводу которого иронизировал еще Фридрих Энгельс. Стремление к «справедливости» лишь выражает на языке морали осознание вполне объективных и назревших общественных потребностей. При этом, однако, принципиально важно то, что недовольство сложившимся положением вещей само по себе не только не гарантирует позитивных перемен, но и может стать деструктивным фактором, механизмом саморазрушения общества. Поскольку кризис носит объективный характер, он будет нарастать при любом развитии событий, вне зависимости от наличия или отсутствия альтернативы. Но для того чтобы этот кризис обернулся общественным преобразованием, а не чередой бессмысленных катастроф, нужна комплексная экономическая, социальная и политическая стратегия. Она не может быть разработана без серьезной теоретической основы, которую, в свою очередь, невозможно сегодня представить без учета достижений марксистской мысли.
Новая стратегия развития
Основные черты новой стратегии развития уже прорисовываются по мере углубления кризиса. На политическом уровне это прежде всего демократизация процессов принятия решений, создание новых институтов власти, открытых не для узкого круга профессиональных представителей «гражданского общества», давно ставших частью политической олигархии, а для большинства рядовых граждан. На уровне экономической политики возникает необходимость формирования эффективного общественного сектора и его интеграции в единый комплекс (не только хозяйственный, но и социальный и институциональный), как на национальном, так и на межгосударственном уровне. Требуется формирование институтов стратегического планирования и регулирования, последовательные усилия, направленные на развитие внутреннего рынка, ориентированного на запросы населения. На этой основе возможна реорганизация мирового рынка через взаимодействие организованных и демократически регулируемых национальных экономик.
Наконец, важнейшей задачей остается превращение социального развития в инструмент экономической экспансии, формирование спроса через социальную политику. В основе государственной экономической политики должен лежать приоритет науки, образования, здравоохранения, гуманизация среды обитания, решение экологических проблем в интересах общества, а не экологов.
Все эти задачи никогда не будут решены без радикальных политических и социальных перемен, поскольку только так возникнут институты и общественные отношения, стимулирующие, а не блокирующие подобное развитие. Вопрос касается не замены одних элит другими, а того, чтобы радикально перестроить сам механизм общественного воспроизводства, сформировав новые общественные слои, не только органически заинтересованные в демократическом развитии, но и способные стать его субъектом.
Разумеется, с точки зрения многих представителей традиционного марксизма, ждущих немедленного наступления социализма в результате пролетарской революции, подобная перспектива может показаться слишком «умеренной» и «реформистской». Но только она и может мобилизовать общественную энергию на осуществление глубоких социально-экономических преобразований и способствовать оформлению широкого блока, заинтересованного в этих преобразованиях и готового их осуществлять на практике.
Революционность марксизма всегда состояла в способности его наиболее проницательных сторонников бескомпромиссно анализировать действительность и радикально проникать в самую суть общественных отношений, предпочитая сетованиям по поводу социальной несправедливости трезвый анализ структур власти и господства, которые эту несправедливость воспроизводят.
Мировой кризис, начавшийся в 2008 г., знаменовал конец эпохи неолиберальной глобализации, но отнюдь не прекращение порожденных ею процессов. В этом смысле современную эпоху следует характеризовать как эру «постглобализации». Невозможно преодолеть последствия неолиберализма без осознания необратимости произошедших перемен и без понимания того, что эти перемены не являются окончательными. Нет пути назад, как бы ни были значимы и привлекательны для нас достижения и идеологии XIX и XX веков, но ничто не мешает идти вперед, опираясь на этот опыт и используя теоретический багаж, оставленный нам великими мыслителями Просвещения и идеологами освободительного движения, величайшим и самым актуальным из которых остается Карл Маркс.
