С приходом пандемии мир испытал шок. Казалось, что он уже не станет таким, как прежде. Но каким он будет? И насколько другим? Чего ожидают общества в постковидную эпоху? Об этом и многом другом поговорили Цогтбаатар Дамдин, Иван Крастев, Вадим Радаев и Самир Саран в ходе сессии «Мир не сердится. Мир сосредотачивается», которая 20 октября 2020 года открыла XVII Ежегодное заседание Валдайского клуба. Вёл дискуссию главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» Фёдор Лукьянов.
Возвращаться – плохая примета?
Фёдор Лукьянов, главный редактор журнала «Россия в глобальной политике», директор по научной работе клуба «Валдай»
Когда мы размышляли над темой сессии «Мир не сердится. Мир сосредотачивается», мы предполагали, что речь пойдёт не о большой политике, а о том, что происходит с человеком и обществом. И это намного важнее, чем то, какие геополитические изменения случатся в ближайшее время.
В 2018 г. Валдайский клуб подготовил ежегодный доклад «Жизнь в осыпающемся мире». Многие тогда критиковали нас за упаднические настроения. Но в 2020 г. из-за пандемии мир взял и осыпался. Поэтому в мае этого года мы написали внеочередной доклад «Не одичать в “осыпающемся мире”», который стал своеобразным подведением итогов того этапа, отмеченного хаосом.
Наш последний доклад на тему «Утопия многообразного мира: как продолжается история», который мы представили 13 октября, отличается от предыдущих – он о будущем. Мы решили создать настоящую утопию. Нам, конечно, уже указали на нестыковки, которые там содержатся, но утопия – она на то и утопия, чтобы будоражить сознание.
До февраля 2020 г. многие, и Валдайский клуб в том числе, говорили о том, что мир вступает в новую эпоху протекционизма и фрагментации. Но мало кто мог всерьёз поверить, что прежняя модель перестанет работать. Казалось, что это просто временные трудности, кризис, и скоро всё образуется и будет, как раньше. Пандемия одномоментно перекрыла все границы – и мир остановился.
Сначала все испытали полный шок, наперебой заговорили о том, что мир уже не станет прежним. Однако постепенно мы стали выходить из изоляции, и стало очевидно, что прежние процессы никуда не делись – они продолжаются, хотя, возможно, не так активно. А ещё через несколько месяцев всё, с чем мы жили раньше, вполне может вернуться обратно.
Но, допустим, такая возможность через полгода возникнет, а вот появится ли желание? Сейчас мир переживает уникальный момент, когда человечество – условно – может выбирать: вернуться к прежней модели или принять новую. Уникальный, потому что раньше казалось, что выбора нет. Теперь же ясно, что степень возвращения к глобальной среде может регулироваться волей людей, правительств, корпораций. Вопрос в том, чего мы как человечество хотим?
То, что раньше было теоретической дискуссией, внезапно стало практическим опытом
Иван Крастев, председатель Центра либеральных стратегий (София); научный сотрудник Института гуманитарных наук (Вена)
В мире уже давно говорили о том, что будет кризис или некая поворотная точка, но, когда пришла пандемия, – все удивились. Сейчас говорят, что пандемия изменила мир, однако парадокс в том, что эти изменения мы видели и до пандемии. Но то, что раньше было теоретической дискуссией, внезапно стало практическим опытом.
Что больше всего изменилось за время пандемии, так это отношение к свободе передвижения, к путешествиям. И если когда-нибудь будет музей COVID-19 – туда точно, кроме масок, должны попасть и отменённые авиабилеты. Хотя лёгкость свободы передвижения появилась не так давно, к ней привыкли. И как её теперь восстановить? Мы видим, что COVID-19 закрыл больше границ, чем миграционный кризис в 2015 году.
Из этого вытекает и следующая проблема: когда людям говорят оставаться дома, возникает вопрос: а где дом? У вас могут быть квартиры по всему миру, но только одно место вы будете называть домом. И вопрос здесь не в происхождении, а в месте жительства. Во время пандемии к большинству мигрантов в ЕС отнеслись как к гражданам, ведь им также нельзя было позволить заразиться. А вот теми, кто уезжал из страны и на время кризиса не возвращался, правительства не интересовались. Логика такая: если вы решили остаться за пределами страны, то фактически мы за вас не отвечаем, даже если вы – гражданин страны.
У кризиса появился двойной смысл: с одной стороны, это путь к фрагментации национализма, с другой стороны, мы осознали, что живём в большом взаимосвязанном мире. Правительства пытаются копировать действия других правительств, ведь если кто-то сделает по-своему, возможно, это будет неправильно. Но до сих пор непонятно, надо подражать друг другу или нет.
Мы испытываем ностальгию по доковидному миру. Хотя раньше многие говорили, что не хотят больше жить в таких условиях, сейчас – все ностальгируют. Но верно и то, что различные социальные группы по-разному воспринимают последствия пандемии. Например, были же люди, которые мечтали о крайней национализации и о закрытых границах, и это случилось. Да и в целом – некоторым нравится оставаться дома, а некоторым, наоборот, хочется стремиться куда-то.
Что касается будущего демократии после пандемии, то она не исчезнет, но пандемия, очевидно, изменит её. Казалось, что кризис указывает на успешность авторитарных сообществ, но на деле мы видим, что природа политической власти – не самое важное в борьбе с пандемией. Более значимую роль сыграл уровень социального доверия, нежели политический строй. Именно это определяет, насколько люди следуют инструкциям властей. Кризис изменит и авторитарные режимы, и демократии, но он точно не будет означать крах демократии и триумф авторитаризма. Не думаю, что какая-либо политическая система больше или меньше пострадала.
Традиционно эпидемии трансформировали мир не меньше, чем войны и революции. Из-за «испанки» погибло в два-три раза больше людей, чем во время Первой мировой войны, но революции и войны мы помним, а пандемии – нет. И теперь возникает вопрос, останутся ли все те изменения, которые происходят сейчас, после исчезновения COVID-19? Например, сейчас мы все с нетерпением ждём вакцину, но согласно опросам 50% американцев и 30% немцев говорят, что они не станут вакцинироваться. Представьте мир, где вакцина в свободном доступе, но никто не хочет делать прививку… Опять же – проблема в доверии. Граждане не доверяют государству. Наш личный опыт слишком ограничен, поэтому мы всегда будем жить в страхе, что кто-то нами манипулирует и контролирует наши жизни. Но, с другой стороны, если вы перестанете доверять, то перестанете жить. У человека, который никому не доверяет, нет причины выходить из квартиры. Так что в первую очередь нужно решать проблему доверия.
Смартфон как продолжение руки
Вадим Радаев, первый проректор НИУ ВШЭ
Вполне естественно, сегодня мы фокусируемся на проблемах, порождённых пандемией. Но всё же то, что происходит, нужно рассматривать на фоне более долгосрочных и глубоких изменений. В России, по крайней мере, эти изменения определены двумя социальными переломами. Первый связан с радикальными экономическими и политическими реформами конца 1980-х–1990-х гг., которые прошли весьма бурно и существенно изменили внешние условия существования человека. Второй же перелом прошёл в относительно спокойные 2000-е гг. и был связан с изменением самого человека, а точнее – вступлением во взрослую жизнь нового поколения, которое принято называть «миллениалы». Важно понимать, что для любого поколения ключевыми являются не годы рождения, а именно годы взросления. И это поколение стало первым, которое не имело опыта сознательной жизни в советское время. Миллениалы – более открыты и глобально-ориентированы, многие из них учились за границей, и все они погружены в интернет и социальные сети.
В середине 2000-х гг. появился ещё один важный фактор: в течение чуть более десяти лет – очень ограниченное по историческим меркам время – произошло массовое распространение технологий и социальных сетей. Каждый год происходили и происходят события, сильно меняющие нашу жизнь и коммуникацию. Теперь смартфон – продолжение руки. Эти новые молодые взрослые существенно отличаются от своих предшественников: они имеют более образованных родителей и сами дольше учатся, они позже выходят на рынок труда, больше заботятся о себе и здоровом образе жизни, у них больше культурной активности, среди них меньше верующих. Они не строят долгосрочных планов, что непривычно для нас. А что плохо для работодателей – они не проявляют корпоративной лояльности и перестали быть трудоголиками. У них отличные способности, они быстро решают проблемы, но при этом они менее сосредоточены и более склонны к прокрастинации. И этот портрет миллениала – не уникален для России, это часть глобальных трендов.
Казалось, что мир открыт, что в нём столько новых возможностей, но затем ситуация начала меняться: ухудшилась геополитическая ситуация, возникло ощущение, что время радужных надежд и широких возможностей завершается и появляется неопределённость, – и поверх всего этого пришла пандемия. Обнаружилось, что границы не прозрачные, и ты можешь оказаться запертым в одной стране или даже в одной квартире. Очевидно, это шок для всех нас, но разные поколения переживают его по-разному.
Что касается отношения разных поколений к государству, то и раньше, и сейчас все стараются жить отдельно от государства ровно до того момента, пока не приходят тяжёлые кризисные времена. А если они приходят и более того поднимают вопрос о нормальном существовании, то обычной реакцией является обращение к государству. Так что, это не поколенческая черта, это уже выработанная традиция.
Особенно чувствительным современный кризис будет для миллениалов – это травматический опыт с долгоиграющими последствиями. А вот следующее поколение – так называемых зумеров – уже будет менее расслабленным и более адаптивным. Не знаю, сердится или сосредотачивается этот мир. Но это, несомненно, новый мир.
Государство возвращается
Самир Саран, президент фонда Observer Research Foundation (Нью-Дели).
Знают ли современные люди о своих корнях? К какой географии они считают себя привязанными? Когда началась пандемия они начали возвращаться туда, где они чувствуют себя наиболее защищёнными. И пандемия в этом смысле многим помогла ответить на подобные вопросы.
Второй вопрос, который стал важнейшим во время пандемии, – кому доверять? Отовсюду слышны советы, подсказки, но кому можно доверять безоговорочно? Например, в Индии мы провели опрос среди молодёжи и спросили: «Откуда вы в основном получаете информацию?». Большинство сообщила, что из социальных сетей и медиа. Но на вопрос о том, какому источнику новостей можно доверять больше всего, когда дело касается пандемии, 80% ответили, что государству и правительству. С одной стороны, технологии становятся очень важными в нашей жизни, но с другой, традиционные связи тоже укрепляются. И из этого вытекает моя первая идея – государство возвращается. Национальная политика за последние семь-восемь месяцев укрепилась больше, чем за последние несколько лет.
Следующая моя идея заключается в том, что происходит диверсификация того, что нас заботит. Даже внутри одной географической территории появляются разные сообщества, которых волнуют разные повестки: климат, политика и так далее. Национальные государства стали сильнее, но им всё сложнее справляться со всеми этими сообществами. И в конце концов возникает вопрос идентичности. Кто мы? И что на это влияет? Может, религия, доходы, цвет паспорта, привычки потребления? Пандемия спровоцировала нас выбрать нашу идентичность, что непосредственно ведёт к трайбализму. (Кто-то говорит о национализме, а я говорю, что сегодня трайбализм маскируется под национализм.) Мы возвращаемся к своим племенным корням. И сегодня, если я принадлежу к конкретной религии, то я чувствую себя её сторонником больше, чем раньше.
Следующая идея: пандемия – полисемична. И все используют пандемию, чтобы подтвердить свои предрассудки или свою позицию – будь то реалисты, неоконсерваторы или либералы. Каждый найдёт в ней доказательства, почему именно их политика эффективна во время и после пандемии. Одни скажут, что надо ещё больше инвестировать в глобализацию, потому что нужна вакцина; другие, что миру требуются ещё сильные международные институты, такие как ВОЗ, ООН, а третьи и вовсе, что из-за глобализации мы и получили пандемию, так как если бы было меньше связей по миру, то меньше бы человек и заразилось.
В будущем мы можем наблюдать торжество биотехнологий в качестве инструментов власти и влияния. Война ХХI века – война за контроль над человеком. Сейчас мы думаем, что мы это контролируем, что развитие наук двигает нас вперёд, но на самом деле, это становится гонкой за контролем над человеческим организмом. Для многих людей телефон уже является важным инструментом, который помогает им мыслить. И рано или поздно часть телефона будет в нашем организме, и та компания, которая контролирует ваш телефон, контролирует, возможно, и ваш организм. Если в человеческое тело будут имплантированы технологии, это станет новым театром войны. Я считаю, что это действительно может создать угрозу для нашего разума, поэтому и нужна этика регулирования этого вопроса. Нужно задуматься о том, чтобы создать какую-то специальную комиссию, которая рассмотрела бы этот вопрос и создала бы некий план действий по управлению в будущем. Не уверен, должен ли это быть орган ООН, но это должно быть особое многостороннее учреждение, которое занималось бы тремя главными вещами. Первое – это оценка возникающих технологий, биологических инноваций и того, как они влияют на живые организмы. Второе – регулирование этических норм и правил, связанных с использованием этих инноваций. И третье – выработка стандартов, делающих технологии доступными для всех.
Сознание начинает определять реальность
Цогтбаатар Дамдин, депутат парламента Монголии; глава делегации Монголии в Парламентской ассамблее ОБСЕ
Сердится ли мир? Мне кажется – да. Возможно, COVID-19 является одной из форм гнева природы в результате неразумных действий человека. Действительно, когда глобальное потепление интенсифицируется, одним из итогов будет ускоренная мутация микроорганизмов, что увеличит риски появления новых вирусов. И это – некий способ природы нам заявить, что она недовольна.
С другой стороны, мировая общественность тоже недовольна глобальными процессами. За последние тридцать лет, когда глобализация начала набирать обороты, политики по всему миру давали завышенные обещания, что вело к завышенным ожиданиям публики. В 1990-е гг., когда мир начал свободно торговать, заговорили о больших деньгах. И, действительно, цифры были астрономические, но что получилось в итоге? Глобализация дала миру возможность быстро развиться, но вместе с тем увеличила разрыв между богатыми и обычным людьми. Однако об этом нам не говорили: нам обещали, что хорошо станет всем. В итоге некоторым стало сказочно хорошо, а некоторым…
Мир сделался сюрреалистичным, очень многомерным. Но сюрреалистический компонент этой многомерности доминирует. В нашей жизни сейчас очень много иррационального. Думаю, нужно уже возвращаться к Шопенгауэру (который был ярким представителем иррационализма – философского направления, отвергающего логические связи в природе, восприятие окружающего мира как целостной и закономерной системы, а также идею развития – прим. ред.), чтобы понять, как справляться с этой иррациональностью. Ведь когда в иррациональной реальности мы оперируем рациональными параметрами, естественно, многие вещи для нас становятся непредсказуемыми. Возможно, ответом на иррациональные проблемы могут стать иррациональные, то есть не рассудочные, решения. В своё время их давала религия, например, упорядочивая жизнь таким понятием, как «грех».
Для многих людей мир стал абстрактным, цифровым, виртуальным. И многие люди, не возвращаясь на планету Земля, живут в своих компьютерах и телефонах. И многие зарабатывают миллиарды, не имея необходимости возвращаться в реальный мир. Сейчас мы намного чаще смотрим в экраны своих смартфонов, нежели в зеркало. И это особенность сегодняшнего дня – когда сознание начинает определять реальность.
Текст подготовила Анна Портнова
