Двадцать пять лет назад я участвовал в дискуссии, где пытались нарисовать картину будущего миропорядка. Для оптимистов самым важным событием в то время было падение Империи зла, как Рональд Рейган назвал Советский Союз в конце холодной войны. Казалось, это открыло перспективу всеобщего прогресса и всеобщей свободы. Фукуяма, работавший тогда в Государственном департаменте США, в 1989 году написал эссе «Конец истории», которое для многих по-прежнему является отправной точкой политологических конструктов. Он полагал, что мотор истории остановился с падением коммунизма. Религиозные и идеологические конфликты являлись двигателями истории с XVII века. И вот после краха коммунизма, эра столкновения идеологий якобы закончилась. Нет больше препятствий, которые стояли бы на пути распространения демократии и глобализации. Буржуазная демократия оказалась среди прочих систем сильнейшей, если употребить дарвиновский подход. Все остальные режимы рухнули, потому что были неадекватны вызовам, которые стояли перед ними. Капитализм, демократия, верховенство права, свобода — все эти институциональные компоненты выжили, как единственно способные удовлетворить двум основным группам потребностей человека: экономическому прогрессу и устранению бедности; потребностям людей и народов во взаимном признании и в самоуважении. Культурное разнообразие сохранится, но будет одна цивилизация.
Среди оппонентов такого подхода был другой американский ученый — Самюэль Хантингтон, который пытался продвинуть совсем иную мысль в своей книге «Столкновение цивилизаций». Он настаивал, что холодная война искусственно придерживала крышку на котле столкновения политических страстей и религиозно-расового соперничества, которые в действительности всегда составляли ткань истории. Как только эту крышку снесло, история вновь предстала в том виде, в котором она нам всегда была известна. То есть современное состояние мира, отнюдь не знаменует конец истории, а только вновь запускает ее механизм, который был на какое-то время приостановлен разделением мира на две системы, в каждой из которых доминировала супердержава, одержимая стремлением к превосходству над идейным оппонентом. В основании концепта Хантингтона была метафора: когда полиция откуда-то уходит, туда приходят преступники. Фукуяма полагался на возможность усовершенствовать человека, а Хантингтон (хотя он прямо этого не говорил) исходил из греховной природы человека. Таким образом, по-прежнему остались два противоположных, несовместимых друг с другом взгляда на природу человека.
Теперь, 25 лет спустя, позволю себе сделать краткий обзор ситуации в мире. Взглянем на резюмирующий перечень ожиданий Фукуямы: в экономике произойдет глобализация и рост благосостояния; в политике — распространение демократии; в социально-культурной жизни — распространение западных ценностей; международные отношения будут регулироваться мирными стандартами поведения, которые будет продуцировать международное сообщество (по сути, ООН). Фукуяма и его сторонники думали, что в этом-то и состоит прогресс. Важно, что все страны теперь на одной столбовой дороге. Кто-то доберется быстрее до пункта назначения, кто-то медленнее. Но нет никакого сомнения, что это единая столбовая дорога для всего человечества, поскольку все остальные пути были испробованы, и обнаружено, что они неэффективны и никуда не ведут. Однако любому мыслящему человеку трудно поверить в это сегодня. Позвольте и мне не согласиться и рассмотреть эти идеи, которые следуют из эссе Фукуямы.
Во-первых, глобализация пошла на попятную. Демократия так и не добралась до Китая, регрессировала в России, где против демонстрантов и оппозиции применялось насилие. Не соглашаются с европейскими ценностями исламские восточные страны. Ближний Восток сейчас пылает. Миллионы беженцев бегут в Европу из Сирии и из других стран по мере того, как обрушиваются государства, и нет никакой власти, которая могла бы навести порядок.
Но это не только падение и невозможность или несостоятельность не западных государств следовать западному сценарию. Это кризис и крушение западной цивилизации, на самом Западе. Прежде всего, коллапс мировой экономики в кризисе 2008 — 2009 годов. Это не извне в западный мир пришло, все это началось именно в западном мире, и оттуда, из США распространилось на Европу и другие страны. И мы по-прежнему не полностью из него вышли. И, конечно, это все затмило огромные надежды и чаяния, которые были связаны с глобализацией.
Во-вторых, что меня, например, лично касается, это то, что Европейский союз не смог реализовать свои обещания. С экономической точки зрения, еврозона, возможно, уже вошла в окончательный кризис. Если это произойдет, тогда и сам европейский проект рухнет вместе с ней. Поэтому финансовый кризис, который мы наблюдали в разгар лета 2015-го, еще не закончен.
В-третьих, Запад беспокоит распространение иррационализма, как в мыслях, так и в политике. Это совершенно дискредитирует идею прогресса, который раньше связывали с ростом разума и снижением роли религии. Вместо этого по всей Европе происходит подъем национальных партий, как правых, так и левых; звучат лозунги, разжигающие ненависть, в том числе, к мигрантам. И чем больше мы пытаемся понять, как люди относятся к каким-либо проявлениям жизни, тем больше разных опросов общественного мнения, цель которых узнать, каковы действительно убеждения людей, и как они к ним приходят. Чем больше скептицизма, не только в отношении разума, но и вообще влияния разума на человеческие дела, тем больше мой собственный разум восходит к тому многозначащему замечанию Кейнса, что цивилизация — это обитель греха и такая тоненькая кожура, которая прикрывает совершенно другую природу человека. Философ Джон Грей говорил, что коммунизм был всего лишь одним из западных проектов. И вслед за падением коммунизма произойдет падение и западного проекта. Коммунизм оставил после себя пустоту, куда устремились демоны, где они и господствуют.
В этой ситуации мы пытаемся обнаружить альтернативные модели. И одной из таких альтернатив сегодня представляется Китай. Китай станет полюсом притяжения для многих, кто разочаровался в Западе. Дело не просто в подъеме Китая, который очевидно стал одной из экономических супердержав в мире, и продолжит рост, несмотря на массу проблем. Сила Китая в его подходе к организации мира, где он стремится к особому положению. Здесь важно учитывать его отношение к глобализации и демократии.
Глобализация охватывает три сферы. Первая — свободная торговля. Но свободная торговля сбавляет обороты, ее фактически не существует в силу разных, в том числе политических причин. Во-вторых, глобализация предполагает свободное движение капитала. Но и этот процесс все больше встречает ограничения в связи, например, с проблемами финансовой безопасности и войной против терроризма. В-третьих, глобализация означает относительно свободное передвижение людей, прежде всего, рабочей силы из бедных стран в богатые. Это ставят под вопрос уже многие: возводятся физические барьеры государственных границ, в дело идет колючая проволока. Такие границы уже есть в нескольких государствах против наплыва беженцев, которые являются физическим проявлением свободного передвижения рабочей силы. Это серьезное отступление от глобализации.
Что вместо этого может предложить Китай? Гонконгский экономист Лоу утверждает, что Китай должен еще раз внимательно посмотреть на свою модель роста. В действительности, китайская экономическая модель обращена на Запад, особенно на США. И это тоже уже закончилось. Нужно, прежде всего, удовлетворять спрос потребителей на внутреннем рынке. Но для этого, утверждает Лоу, требуются глубинные структурные реформы. Что в Китае говорят в отношении того, какой путь необходимо избрать? Цитирую Лоу: «За счет выстраивания более прочных экономических связей с региональными лидерами и за счет реализации «шелкового пути» Пекин пытается связать с Китаем развитие стран региона, и, следовательно, создает основы своей экономической империи, в центре которой будет он сам».
Как вписывается в эту китайскую мечту Россия? У России тоже есть экономические мотивации развивать Евразию. Она не смогла модернизировать и диверсифицировать свою экономику. В прошлом году я ездил в Сочи на встречу Валдайского клуба. И там задал вопрос Путину: «Господин президент, может быть, вашей самой большой неудачей была неудача с модернизацией российской экономики? Может быть, вы сделали так, что она зависит от одного ресурса — энергоносителя, который, конечно, зависит от цен, которые все время колеблются? Вы, по сути, уже 15 лет у власти…», На что он сказал, что я ошибаюсь, так как в России есть неплохое сельскохозяйственное производство, то есть, это есть, и инвестиции в страну приходят, и прочее в таком же духе. Он отвечал минут двадцать, ссылался на статистику, после чего сказал: «Да, можно было больше сделать». Но как бы то ни было Россия остается преимущественно страной, экспортирующей нефть и импортирующей промышленные товары и продовольствие. А что Китай может предложить России? Этот расширяющийся рынок для экспорта российских энергоносителей. Инвестиции. Грузия, как известно, получила много китайских инвестиций. У Китая самые разные активы со всего мира. Китай их не может потратить в своей стране, поэтому экспортируют во многие страны. И эти инвестиции позволят ему выстроить большие транспортные и инфраструктурные проекты, чтобы осуществить крупнейший евразийский проект. Поэтому Россия ждет взаимной интеграции ЕС и экономического пояса «шелкового пути» и создания великой Евразии, которая предложит России и Китаю безопасное соседство и процветание. Под эту идею были созданы многие институты, которые должны обслуживать огромную зону свободной торговли, куда войдут Ближний Восток, Китай, Европа, Россия и даже Африка. При этом нельзя не отметить, что президент Путин все более открыто, прибегает к антиамериканской риторике. Хотелось бы большей ясности в отношении перспектив проекта. Первое: можно ли говорить о нем, как об альтернативе мировой глобализации? Или это своего рода синергия между Китаем и Россией, которая может встать на пути интеграции России в европейскую экономику? Не способны ли стратегические провалы в экономической политике привести к тому, что Россия ста нет сырьевым донором Китая? Ответов на эти вопросы пока нет.
Интересно рассмотреть, однако, политическую модель Китая с точки зрения ее устойчивости и потенциала реформирования в условиях глобализации и интенсивного роста китайского хозяйства.
Предельно упрощая структуру дискуссии на эту тему, исходить следует, на мой взгляд, из того, что демократия использует властные механизмы для улучшения положения людей. Поэтому нам нужно понимать, какая демократия сочетается с либеральными принципами и с личной свободой, что, на мой взгляд, является самой большой ценностью, так же, как независимые выборы. Сохранение власти коммунистической партии в Китайской Народной Республике стало историческим исключением и в известном смысле противоречило гипотезе «конца истории» Фукуямы. Хотя иные азиатские государства (Япония, Южная Корея) благодаря экономическому развитию постепенно перешли от авторитарной системы к более демократической. Можно ли ожидать того же от Китая? В известном смысле, согласно современным китайским мыслителям, система коммунистической власти будет постепенно эволюционировать. Это, безусловно, соответствует и основным политологическим выводам о том, что рост экономики ведет к демократии посредством развития среднего класса. А именно расширение экономического выбора ведет к большей политической свободе. Это представляется логичным. Чем более мы отрицаем подотчетность правителей только Господу Богу или Карлу Марксу, тем очевиднее становится, что нет никакой иной альтернативы, кроме как заставить политиков быть подотчетными народу, а демократические технологии с этой задачей справляются. Поэтому, когда мы говорим об очевидном противоречии в Китае между экономическим развитием и авторитарной однопартийной системой, нужно мыслить эту проблему в эволюционном контексте, полагаясь на перспективу развития Китая до состояния более или менее демократического государства. Этому процессу, безусловно, препятствует, ведущая свое начало от Конфуция, китайская система, именуемая политической меритократией. И один из известных американских политологов Дэниел А. Белл (который, кстати, не связан с известнейшим создателем теории постиндустриального общества, социологом Дэниелом Беллом) исследует условия совместимости демократии и культуры конфуцианства. Может ли политическая меритократия, то есть, отбор руководителей по заслугам высокой морали и интеллектуальному потенциалу, а не путем выбора, стать легитимной процедурой наделения властными полномочиями? Белл практически противопоставляет головокружительную карьеру президента Обамы карьерному росту руководителя Китая, который восходил на вершину китайской власти в течение десятилетий аппаратной и номенклатурной работы. Так в течение десятилетий человек проходит тысячи очевидных и неочевидных тестов в самых разных ситуациях, чтобы взобраться на вершину. А при выборной демократии, эти тесты выдвигают только избиратели, причем главным образом в избирательный период.
Дебаты о меритократии как форме правления происходили и в Сингапуре. Причин несколько: изъяны демократии на Западе, развитие демократии в незападных странах и, наконец, развитие китайской модели меритократического правительства. Минусы демократии хорошо известны, великая фраза Черчилля, что демократия — самая плохая форма правления, если не считать все остальные, знакома всем. Безусловно, один из главных изъянов демократического правления состоит в быстрой смене правительств и невозможности долговременного планирования. То есть, речь о том, как демократически избранные политики могут, словно в бизнесе, рассчитывать только на очень «короткие деньги» на короткий мандат в 4 — 5 лет. Еще один недостаток — это фактор нерешительности, который присущ соревновательной политической системе, подобной ЕС. Евросоюз не способен принимать в большом числе случаев консолидированные и быстрые решения, опасаясь ошибки ввиду бюрократического громоздкого механизма и сложности процедуры согласования множества интересов. Так может ли меритократическая система стать легитимной в долговременной перспективе? Да, конечно, во всех западных обществах есть элементы меритократии. Так, например, можно утверждать, что в Великобритании таким меритократическим органом выступает Палата лордов, к которой я имею честь принадлежать. Необходимо понимать, что Палата лордов сегодня — это не орган, основанный на наследственном членстве, а на меритократическом отборе. Центральный банк и Министерство финансов также чаще всего основываются на меритократическом принципе отбора квалифицированных специалистов. Университеты — еще один пример меритократии. Аристократия в классическом смысле не была меритократической системой, но она применяла некоторые элементы этой философии. Палата лордов (верхняя палата — ред.), например, не может приостановить какой-то законопроект Палаты общин, но может задержать его принятие на год, а не отменить. То есть, у нас не классический парламент, а фактически однопалатный с некоторыми законодательными полномочиями, предоставляемыми Палате лордов.
Белл ведет поиск различных проектов встраивания меритократических элементов в демократическую систему. Одна из проблем — установление критериев добродетельного правительства — до сих пор весьма неопределенного понятия. Этические стандарты и нормы правления фактически не поддаются анализу. Джон Стюарт Милль говорил, что выпускники университетов (люди с высшим образованием) должны иметь лишнее право голоса. Но, опять же, в какой мере это можно признать демократической процедурой? Такая система фактически существовала в Великобритании до 1945 года, когда у университетов был лишний представитель в Палате общин. Мне в целом нравится идея старейшин, с точки зрения того, что я сам старею. Но мне кажется, что совет старейшин не может быть идеалом добродетели или достоинств, если говорить без иронии. Фридрих фон Хайек предложил два законодательных собрания: одно демократически избранное, другое — избранное, но имеющее только одну функцию — защищать Конституцию от вмешательства в нее демократически избранной палаты парламента. И члены такой палаты должны быть старше 45 лет. Один современный китайский теоретик предложил 3-х палатный парламент, чтобы легитимность воспринималась как нравственно оправданное правление. Демократии сложно решать определенные проблемы, например, кризиса окружающей среды, изменение климата. Демократическая система состоит только из ныне живущих избирателей. Однако, очевидно, мы должны понимать, что будущие поколения, возможно, еще не рожденные, имеют право на представительство в наших парламентах. То есть, будущее нуждается в защите. Возможно, в парламентах необходимо предложить места иностранцам, у которых не будет права голоса. И пусть они не граждане, но они могут иметь право на совещательное участие. Итак, предлагается 3-х палатный парламент: Палата народа, Палата регионов и Палата образцовых личностей (основана на их добродетели, достоинствах и компетенции). Фактически, это своего рода Палата академиков или ученых, которых избирают другие члены академического сообщества. И две из этих трех палат принимают законодательные акты.
Белл рассматривает эти сценарии и модели и говорит, что все они, в сущности, нефункциональны. С этим сложно спорить. Однако, он предлагает свой интересный взгляд на практику китайской системы власти: демократия на нижнем уровне, эксперименты на среднем уровне и меритократия на верхнем уровне. Он полагает, что именно так работает китайская система сегодня: конечно же, с коррупцией, со многими ошибками, но, так или иначе, так, наверное, сегодня и функционирует китайская политическая система. Такой тип политической культуры, в принципе, оправдан огромными успехами Китая в последние десятилетия. Мы должны это признать. Вопрос в том, может ли это стать моделью, подлежащей экспорту? Или это модель, годная только для одной страны в конкретный исторический период? Может ли Китай оказывать большее влияние на другие регионы мира, с точки зрения устройства их политической системы?
Итак, если предположить, что китайский проект — это «новый шелковый путь» и меритократическое правление, то придется признать, что это и большое пространство для конфликта, а не только для диалога и обобщений. Пожалуй, одно из препятствий на этом пути — убежденность Запада в том, что западные ценности должны доминировать, и что Запад не будет в безопасности, пока остальной мир не воспримет эти ценности. Это фактически западная идея о том, что мы здесь, на Западе, знаем, как нам развиваться, а вы только следуете за нами и должны нас догнать. Если вы этого не делаете — вы поступаете неверно. Диалог, на мой взгляд, конечно же, должен начинаться с идеи о том, что не существует единого пути, и что история — это не линейный процесс, не вектор, ведущий к некой всеобщей истине. Скорее, это несколько путей, которые дают шанс для межкультурного общения, экономического взаимодействия и мирного развития.
