Конец прошлого – начало нынешнего столетия отмечены глубинными сдвигами в геополитике, мировой экономике и финансах. Парадигма международных отношений периода холодной войны, казалось, ушла в прошлое. Однако новые правила поведения государств, соответствующие изменившемуся миропорядку, так и не сложились.
Как показала практика, при всех идеологических и военно-политических издержках двухполюсная система все же была относительно устойчивой. Она обеспечивала баланс за счет довольно жестких ограничений, налагаемых на более слабые государства в регионах (союзников, партнеров великих держав). Существовала признанная всеми «красная черта», которую нельзя было переступать, а именно: провоцировать столкновение на глобальном уровне. Местные силы пытались добиться поддержки своего покровителя, порой не слишком обращая внимание на его собственные озабоченности, но в конечном итоге опасения неприемлемых рисков заставляли великие державы действовать сообща, оказывая давление на региональных союзников и вынуждая их к сдержанности.
Распад биполярной системы и невозможность соблюдать прежние правила игры в полицентричном мире сделали международные отношения более хаотичными. Региональные государственные и негосударственные субъекты стали вести себя активно, ориентируясь во многих случаях на поведение уже не сдерживаемых другим полюсом Соединенных Штатов. Вашингтон нередко проводил безответственную политику, не пытаясь просчитывать последствия собственных действий. Казалось, наступил период международного аутизма, когда, погрузившись в собственный мир и игнорируя интересы окружающих, международные игроки начали перекройку ялтинской системы.
Такие понятия, как суверенитет и территориальная целостность или национальное самоопределение, давно вступающие в коллизию друг с другом, размываются де-факто, превращаясь скорее в юридическую фикцию. Но нельзя рассматривать эти понятия и как взаимоисключающие. Право на самоопределение может быть реализовано в различных формах, в том числе в рамках федеративного государства или предоставления автономии отдельной этнической группе, что не нарушает территориальной целостности государства. Однако на практике рост этнонационализма, активность новых элит, заинтересованных в доступе к власти и собственности, приравняли понятие самоопределения к сецессии.
В сложившихся условиях могущественные государства все чаще используют принципы территориальной целостности и национального самоопределения для оправдания собственных «суверенных» решений, исходя из политической целесообразности. То есть так, как они видят ее на данный момент, в конкретно взятой ситуации или в порядке импульсивного реагирования на неправоправные, с их точки зрения, действия другой стороны.
Налицо столкновение двух разнонаправленных потоков: хаотизация мировой политики с применением военной силы «по выбору» и объективная потребность человечества в сохранении с таким трудом выстроенных интеграционных связей, которые предполагают определенную степень как финансово-экономической, так в каких-то вопросах и политической взаимозависимости.
Почему захлебывается «четвертая волна»?
Кризис вокруг Украины стал самым опасным эпизодом в череде конфликтов четверти века, хотя уже «арабская весна» послала крупным игрокам достаточно сигналов, чтобы те попытались неидеологизированно осмыслить объективные тренды, провели анализ допущенных просчетов и ошибок. И если до сих пор никто всерьез не воспринимал локальные конфликты современности, будь то югославский, иракский, ливийский и даже сирийский (воинственная риторика США в Совете Безопасности ООН в ответ на российские вето скорее была данью внутреннему и внешнему имиджу) как реальную угрозу международной безопасности, то противоборство на украинской почве заставило задуматься: а не скатывается ли мир вновь в пропасть холодной войны? Причем в ее худшем виде, когда теряется та степень взаимного доверия и способность слышать друг друга, которая в период системной конфронтации все-таки позволяла американским и советским руководителям находить развязки самых запутанных узлов напряженности напрямую.
Почему же отношения Россия–Запад дошли до крайнего предела? Скатывание от «стратегического партнерства» к новому витку противостояния предопределило количественное накопление взрывной массы раздражителей, непонимание или ложную интерпретацию мотивов друг друга. События, приведшие к столкновению вокруг Украины, развивались ползучим путем, но последовательно и с направленностью все дальше на восток, все ближе к границам России, к ее историческому культурно-национальному ареалу.
Если расширение НАТО на государства Восточной Европы, воспринимавшееся в России болезненно, со временем потеряло остроту конца 1990-х гг., то положение стало стремительно меняться с приближением амбиций Запада к границам постсоветского пространства. В то время как связи с Восточной и Центральной Европой в последнее десятилетие в целом были отмечены позитивной динамикой, под политической крышей так называемого «Восточного партнерства» велась работа по вовлечению бывших советских республик в орбиту Евросоюза. С учетом опыта трех предыдущих волн расширения Россия не могла рассматривать это иначе, как подготовку к их последующему вхождению в евроатлантический альянс (по сути, сложилось неписаное правило, по которому членом НАТО не может стать страна, не прошедшая через горнило сложнейших процедур вступления в Евросоюз).
Вслед за Грузией и Молдавией в эту очередь поставили и Украину. К политике сдерживания России Запад таким образом вернулся задолго до нынешнего украинского кризиса, прикрывая этот курс разговорами о партнерстве и недопустимости возврата борьбы за сферы влияния. В качестве одного из инструментов использовалась стратегия смены режимов, испытанная на Балканах, в Грузии, опробованная с тем или иным успехом в ряде других переходных стран. На Украине соблюсти демократические приличия не удалось. Когда там при откровенном вмешательстве Запада произошла силовая смена режима, в России, державшей до тех пор оборонительные позиции, сочли, что этот вызов не может остаться без ответа. Украина в российском общественном мнении и в официальной стратегии – это не только национальная безопасность и жизненно важные для экономик обеих стран кооперационные связи, но и многовековое духовное родство, культурная и языковая общность.
Важную роль в российской реакции сыграли соображения чисто охранительного свойства. В последние годы на Западе развернулась антироссийская кампания по самым различным поводам. Ужесточилась критика сложившихся здесь общественно-политических устоев, что, в свою очередь, вело к усилению консервативного уклона в самой России, в том числе и в качестве ответа на провал попыток сближения с Западом.
Во всей причинно-следственной цепочке действий и противодействий между Россией и Западом должно было существовать какое-то ключевое звено. Одним из таких звеньев стали принципиальные расхождения в восприятии революций современности и вызванных ими новых локальных или региональных угроз.
После завершения эпохи биполярного противостояния по Восточной и Центральной Европе, постсоветскому пространству и Ближнему Востоку прокатились три волны революций с совершенно разным балансом плюсов и минусов, потерь и приобретений. На рубеже 80-х –
90-х гг. прошлого века и Россия была вовлечена в движение обновления, полное внутренних противоречий, шагов вперед и откатов назад. Такие новые вызовы, как международный терроризм, всплеск этнических национализмов, наркотрафик, трансграничная преступность и иммиграционная активность вкупе с глобальным финансовым кризисом показали уязвимые места в функционировании политических систем и механизмов рыночной экономики даже в развитых государствах.
Если идеология коммунизма потерпела неудачу в мировом масштабе, а эволюционная модель постсоветской России не дала пока привлекательной альтернативы, то в системе либеральной демократии также вскрылись серьезные дефекты и дисфункции. Многие западные эксперты отмечают снижение качества демократии в США и Великобритании, участившиеся институциональные сбои, рост числа «дефектных демократий». Институт выборов, эта основная составляющая демократического правления, теряет в глазах избирателей, особенно молодежи, былую ценность (в Англии в парламентских выборах 2010 г. приняли участие лишь двое из пяти британцев в возрасте до 30 лет).
По прошествии четверти века стало окончательно понятно: «конца истории», предсказанного Фрэнсисом Фукуямой, не произошло. Позднее, анализируя «драматические перемены» в постиндустриальную эпоху в книге «Великий разрыв», он сам убедительно показал, что «история» в смысле победы либерализма как самой совершенной модели государственного устройства далеко не закончилась. На фоне «тяги к свободе выбора во всем» с конца второй половины XX века «глубокий упадок претерпевает доверие к общественно-политическим институтам». Демократия в том виде, как она исторически сложилась на Западе, раскрыла внутренние противоречия, что делает мессианские претензии большей части американского истеблишмента по меньшей мере наивным преувеличением.
Соединенным Штатам, внешняя политика которых скована идеологическими клише, не раз приходилось расплачиваться за свой «интервенционизм» или идеализацию революционной смены режимов сумбурными шагами на ближневосточном поле. Явные промахи допущены в оценках такого общественно-политического феномена, как «арабское пробуждение» XXI века. Революции в Египте и Тунисе как бы рефлекторно расценены как некое универсальное явление в победном шествии демократии. Проводились даже аналогии с «бархатными революциями» в странах Восточной и Центральной Европы. Вскоре для всех стало ясно – арабские революции не могут быть «бархатными».
Если европейские страны имели опыт буржуазно-демократического развития и строили свою идентичность во многом на отталкивании от коммунизма, видя Евросоюз как центр притяжения, то на Ближнем Востоке таких ориентиров не существовало. Нет их в достаточной степени и в большинстве республик бывшего Советского Союза. Украина здесь не исключение.
Национальное развитие территорий, на которых в силу особого исторического стечения обстоятельств образовалось нынешнее украинское государство, всегда проходило под влиянием двух тенденций – к самостийности и к государственно-культурной общности с Россией при явном преобладании последней. Искусственно слепленная из двух частей в результате военного рывка СССР на Запад в конце 1930-х гг., Украина так и осталась культурно и политически фрагментированной. Разные исторические нарративы и национальные герои, разная ментальность и специфика занятости, характерное для части жителей Западной Украины отторжение от России – все это выплеснулось наружу в эпоху самостоятельного национального существования. Украинская политическая элита, к сожалению, продемонстрировала неспособность к поискам общенационального сплочения, эксплуатируя украинский раскол и подменяя национальное служение жаждой обогащения и эгоистическими интересами. Самоуверенная политика нажима со стороны Евросоюза поставила Украину перед выбором, который она по определению была не способна сделать.
Бесцельное вмешательство
Говоря о нациестроительстве, имеющем много общего независимо от региональной специфики, нельзя не вспомнить провальный опыт первых попыток буржуазного реформаторства на Ближнем Востоке в конце XIX – начале XX веков. Политические системы Египта, Сирии и Ирака, скроенные тогда в основном по образцу западных, не привились на арабо-мусульманской почве. Как следствие, они были сметены чередой военных переворотов 50-х – 60-х годов прошлого века. Кардинальные перемены нынешнего столетия также разрушили миф о том, что развитие идет по магистральному пути от «авторитаризма» к «демократии», понимаемой большей частью политической элиты США как чисто американский продукт. Этакий «протестантский фундаментализм».
Новое поколение арабов, как и украинской молодежи, потрясло мир массовыми призывами к обновлению общественных устоев, к уважению человеческого достоинства и гражданских свобод, к социальной справедливости. Вскоре, однако, революционное переустройство Ближнего Востока перестало вписываться в демократический контекст. По мере нарастания неуправляемых процессов ближневосточная политика Соединенных Штатов и Европейского союза все чаще испытывала серьезные затруднения, становясь в целом ряде случаев заложницей традиционного мышления.
Мощный размах народных выступлений был вызван комплексом социально-экономических причин. Внешние факторы, конечно, работали, но на первых порах они играли скорее опосредованную роль. Вместе с тем по мере распространения «эффекта домино» Запад, как это бывало и в прошлых региональных конфликтах, априори взял курс на поддержку оппозиционных сил, не особенно считаясь с тем, насколько неоднороден их состав и сколь противоречивы политические установки. С этого момента внешнее вмешательство на стороне одной из конфликтующих сторон пошло по нарастающей, а расчеты приобрести политический капитал солидарностью с арабскими «демократическими революциями» все менее сообразовывались с тем, как разворачивались трансформационные процессы по региону в целом.
Судьба Ирака, оказавшегося на грани потери государственности и религиозной войны, явилась, теперь и на Западе, поводом для осмысления пагубных последствий американского вторжения в 2003 году. По признанию крупного специалиста в ближневосточных делах Ричарда Хааса, политика США в Ираке вела к «укреплению скорее конфессиональной, чем национальной идентичности». Подобно тому как Суэцкий кризис (1956) подстегнул подъем панарабского национализма, война западной коалиции против мусульманской страны спровоцировала небывалый взлет насилия со стороны радикального ислама и создала условия для расцвета «Аль-Каиды». Хрупкий баланс между правящим суннитским меньшинством и шиитским большинством, поддерживавшийся железной рукой Саддама Хусейна, в одночасье оказался нарушен в пользу шиитов. В итоге насаждение в Ираке парламентаризма западного типа обернулось образованием шиитского режима. Премьер-министр Нури аль-Малики проводил узкоконфессиональную политику, затруднявшую инклюзивное участие во власти других конфессиональных и этнических групп. Курды стали активно строить собственную автономию, а сунниты и христиане оказались лишены политического представительства. После роспуска армии и партии Баас, являвшейся стержнем политической системы, возникла мощная энергия внутреннего протеста.
Не меньший вред принесло активное, но беспорядочное американское участие в сложных переходных процессах в Египте. После недолгих колебаний Вашингтон бросил все свои политико-информационные ресурсы на поддержку египетской революции, вынудив Хосни Мубарака подать в отставку. Впоследствии, когда революционную волну оседлали исламисты, ставка была сделана на умеренное крыло «Братьев-мусульман», которые в новой обстановке сумели быстро стать влиятельной политической партией и одержать победу на парламентских и президентских выборах. Как и в ходе подъема исламизма в Алжире в 1990-е гг., вылившегося в десятилетнюю гражданскую войну, американцы оказывали постоянный нажим на возглавившую переходный процесс египетскую армию, вынуждая ее форсировать переход к гражданскому правлению, а по сути дела передачу власти исламистам. Поэтому «второе пришествие» армии в июле 2013 г. и отстранение демократически избранного президента-исламиста Мурси в результате событий, которые трудно назвать иначе как военный переворот, вновь поставили Белый дом в затруднительное положение.
Действия армии, пусть и по призыву вновь вышедших на улицы миллионных масс, не укладываются в антитезу – переворот против демократии или движение в защиту демократии от «исламской диктатуры». Просто потому, что демократии как таковой в Египте не было.
В мусульманском мире, где на почве отношения к политическому исламу произошел раскол, метаморфозы политики США вызвали отторжение как со стороны приверженцев нового военного режима, так и его противников, выступивших в поддержку «Братьев-мусульман».
Просчеты видны и в сирийском конфликте. Безоговорочная поддержка разношерстного оппозиционного движения в Сирии, в котором набирали силу «джихадистские» организации, связанные с «Аль-Каидой», и объявление априори нелегитимным правящего режима Асада предопределило не столько силу, сколько слабость американской дипломатии, лишило ее свободы маневра. Это сделало Вашингтон заложником непомерных амбициозных требований эмигрантских сирийских политиков и их региональных спонсоров, осложнило работу по подготовке Женевской конференции. Дело дошло до того, что политика Соединенных Штатов уже слишком явно стала играть на руку терроризму, которому американцы сами объявили войну. Это с особенной очевидностью проявилось летом 2014 г., когда военные успехи террористической организации «Исламское государство Сирии и Леванта» в Ираке поставили администрацию Обамы в еще более щепетильное положение.
В краткосрочном историческом плане баланс pro и con в смене режимов на Ближнем Востоке складывается не в пользу революций. Основная причина силового свержения власти кроется в неспособности удовлетворить базовые социально-экономические или политические запросы общества и выполнить данные обещания. Весь набор причин сконцентрировался в одно целое в арабском регионе, хотя за прошедшее десятилетие – и это нельзя не отметить – там шло развитие по пути модернизации и интеграции в мировую экономическую систему. Но эта эволюция, во-первых, значительно отставала от темпов развития в других регионах, например, Юго-Восточной Азии и Латинской Америки. Во-вторых, она не затронула ключевые проблемы роста. Экономические реформы в Египте, Тунисе и Сирии создали прослойку среднего класса, но не смогли сузить пропасть имущественного неравенства. Плодами реформ воспользовалась узкая группа лиц, приближенных к власти. Представительные политические институты претерпели лишь имитационные изменения. При демократическом фасаде консервировались авторитарные методы правления, приобретавшие все более клановый непотический характер. Законы революционного хаоса заработали тогда, когда власть оказалась окончательно неспособна к регенерации политической системы, расширяющей участие граждан в выработке государственных решений, затрагивающих их жизненные интересы.
Революционные вызовы для всего мира
Переустройство обширного Арабского Востока протекает неравномерно, волнообразно, с попятными движениями. Тем не менее уже можно попытаться обобщить некоторые уроки, а также провести параллели с кризисами в других регионах.
Революции приходят не только в случаях консервации отживших форм государственно-политического устройства. Если в Сирии, например, монополия партии Баас на власть давно стала анахронизмом, а ее лозунг «Единство, свобода, социализм» потерял былую привлекательность, то десятилетняя гражданская война в Алжире во многом была следствием неподготовленных реформ и поспешных темпов демократизации, проведенной в конце 1980-х – начале 1990-х гг. под влиянием перемен в России, в Центральной и Восточной Европе.
Кризис унитарной модели государственности на Украине в сочетании с коррупционным и моральным разложением в верхах также показывает необходимость своевременного проведения реформ. Альтернативой этому стал революционный хаос, вооруженный конфликт на юго-востоке Украины и гуманитарный кризис.
За демократию в арабо-мусульманском регионе на Западе часто принимались существенные, но, как оказалось, формальные признаки, такие как организация избирательного процесса. При этом вне поля зрения оставались столь же, если не более, важные вопросы: способна ли политическая сила, победившая на выборах, строить общество в соответствии с надеждами революционных масс, можно ли продвигать демократию недемократическими методами. Выборы, конечно, важный инструмент демократии, но в отсутствии развитых институтов они не могут гарантировать перехода к демократическому правлению. В обществах, не разделяющих общедемократических ценностей, выигравшей оказывается сила, предлагающая наиболее простые рецепты переустройства, понятные и приемлемые для наиболее консервативной и многочисленной части электората. На палестинских выборах 2005 г. победило исламское движение ХАМАС (в считавшемся наиболее секулярном арабском обществе), а в ведущей арабской стране Египте с его «гибридным режимом» к власти пришли «Братья-мусульмане». Первое, что они сделали – внесли изменения в Конституцию, чтобы остаться у штурвала на неопределенно долгое время.
Означает ли такой опыт, что в политически незрелых обществах, не осознающих в своей массе собственного социального интереса, выборы проводить бесполезно? Очевидно, вопрос нужно ставить иначе. Не просто выборы, а гарантия сменяемости власти (в результате тех же выборов) может постепенно сделать ее более ответственной и национально ориентированной.
Развитие событий в Египте, где за три года произошли две «революции», заставляет задуматься и над тем, сможет ли военный переворот стать катализатором возвращения к стабильному эволюционному развитию. Исламисты, прибегающие к террору для восстановления «конституционной законности», и секуляристы, призвавшие военных к власти, глубоко ошибаются, надеясь построить новый Египет без достижения национального согласия.
Не все ветры перемен можно объяснить внешним вмешательством, но все же важную роль в том, насколько упорядоченно проходит переходный послереволюционный период, играет сам способ разрешения внутреннего конфликта – вооруженным путем или через мирный раздел власти. Как показывают конфликты в Ираке, Сирии и Ливии, насилие и гражданские войны, к тому же при интервенции или мощной поддержке извне, наносят колоссальный ущерб созидательным усилиям.
Опыт большинства мировых революций свидетельствует, что к власти приходят не те силы, которые их делали, а те, которым при внешней поддержке или по стечению обстоятельств удавалось «поймать волну». Смена режимов в арабском мире, прошедшая под демократическими лозунгами, еще раз явила эту историческую закономерность. С начала массовых выступлений исламские лозунги на улице отсутствовали, но со временем тунисские и египетские исламисты оседлали революционно-демократические выступления, используя опыт организационной работы в массах, проповеди в мечетях, разобщенность в рядах светской оппозиции. По сути дела, египетская революция прошла через два «Тахрира», как, впрочем, и украинская, где тоже было два «Майдана». Один «Майдан» умеренный, проевропейский, направленный против прогнившего правящего режима, другой – радикально-националистический «западэнческий», придавший смене власти характер вооруженного мятежа с враждебным настроем к России, к русскоговорящему населению востока.
На фоне затормозившегося переходного периода практически во всех арабских странах, затронутых революционными потрясениями, демократические иллюзии все больше уступают место поправкам на региональную, в том числе исламскую, специфику. Многие арабские политологи задаются вопросом, «готовы ли мы к демократии», какая модель развития приживется на Ближнем Востоке, где подорваны основы социального контракта между властью и обществом. Все известные варианты – египетский, турецкий, саудовский, иранский – оказались дискредитированными или теряют привлекательность. «Политический ислам» на нынешнем этапе потерпел фиаско. Дальнейшее продвижение по пути западного парламентаризма маловероятно.
В отличие от западного политического процесса, сформировавшегося в обществах, для которых свойственен структурирующий характер частнособственнических отношений, доминирование товарного производства, отсутствие централизованный власти, в восточных обществах политический процесс всегда оказывался результатом доминирования государственной и общинной собственности. Власть там была эквивалентна собственности, а общество занимало подчиненную позицию относительно государства. Абсолютизация государства означала, в частности, что его мощь не трансформировалась в благоденствие граждан, которые оставались подданными, подчиненными слившемуся с государственным общинному интересу.
Несбывшиеся надежды на быстрое улучшение жизни после свержения старых режимов оборачиваются тяготением к «сильной руке», к порядку. Этот феномен проявился в Египте, где победивший на президентских выборах фельдмаршал Абдель Фаттах Ас-Сиси воспринимается большинством египтян как «спаситель нации». В последнее время сильная личность появилась и в Ливии. Генерал Халифа Хафтар, с началом революции вернувшийся на родину из эмиграции, сумел бросить вызов переходной власти, объединив часть армии, племен и местных «милиций» под флагом борьбы с исламистами.
Формирование новых властных структур может идти по долгому пути достижения национального консенсуса под эгидой персонифицированной политической силы, взявшей верх во внутриполитической борьбе, что означает сохранение авторитаризма, и не обязательно в более просвещенных формах.
* * *
Современные революции стали важнейшими факторами, влияющими на систему международных отношений. Очевидно, что подход к ним ведущих мировых держав может быть разным, но при этом взвешенным и ответственным. Повторения кризисных ситуаций в отношениях России и Запада можно и нужно постараться избежать. В этом, собственно, и состоит их историческая ответственность. Позитивную роль, по нашему мнению, могло бы сыграть согласование общих принципов урегулирования внутригосударственных конфликтов, порождающих этнический, конфессиональный или чисто политический экстремизм.
Вопрос о характере революций современности давно стал предметом острых дискуссий. В каких случаях внутренние дела перестают быть внутренними? Являются ли критерием этого подавление гражданских свобод, несоразмерное применение силы при массовых оппозиционных выступлениях, акты насилия или другие нарушения прав человека и международного гуманитарного права? Не подвергая сомнению базовый принцип суверенности и невмешательства во внутренние дела, следует признать, что многие из таких вопросов уже де-факто вышли на уровень глобальной проблематики.
Если международное сообщество не сумеет установить приемлемые и понятные нормы международного поведения в контексте «революционных вызовов», мир имеет шансы скатиться к новому витку глобального противостояния, который будет вызван не системными противоречиями времен холодной войны, а суетным игнорированием реальных общих угроз.
