В период президентства Владимира Путина значительная часть усилий федеральной власти была сосредоточена на создании и совершенствовании административной «вертикали». Это несколько повысило общий уровень управляемости, но не сделало систему управления безупречной, а главное – не приблизило жителей России к отождествлению самих себя с единой гражданской нацией.
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ VS НАЦИЯ
Понятия, однокоренные со словами «нация» и «национальность», имеют в России специфическую окраску. Хотя пятая графа в анкетах давно упразднена, а в паспортах не указывается этническая принадлежность, «национальность» все еще часто ассоциируется с советским словечком «нацмен» – презрительным сокращением от словосочетания «национальное меньшинство». Национальный вопрос всплывает либо в связи с этнической преступностью, либо когда речь заходит о шайках бритоголовых «защитников коренного населения» в больших городах, столкнувшихся с проблемой миграции.
Даже представители экспертного сообщества часто пользуются словом «нация» в советском смысле, то есть, в сущности, в значении этнической группы. Достаточно вспомнить, что республики в составе современной России сплошь и рядом продолжают именоваться «национальными». Нацию как согражданство, как единство граждан одной страны независимо от их этнической принадлежности не воспринимает в России практически никто. Это может в конечном счете поставить под угрозу институциональную устойчивость и целостность государства.
Трудно представить себе стабильное развитие страны, многомиллионное и этнически разнообразное население которой не осознаёт собственного единства или, по крайней мере, испытывает с этим явные сложности. Попытки формирования общего самосознания, во-первых, крайне робки и малопоследовательны, во-вторых, явно не воспринимаются массами.
Обращение «россияне», звучавшее из уст первого российского президента Бориса Ельцина, вызывало подобие усмешки у большинства сограждан и раздражало по двум причинам. Это ущемляло «фантомную» державную идентичность жителей бывшего СССР либо казалось эвфемизмом, подменявшим обозначение этнической принадлежности – не обязательно русской, но также чеченской, татарской, украинской… Между тем смысл такого обращения состоял именно в том, чтобы подчеркнуть гражданское единство жителей России.
Путин активно использовал ностальгию по Советскому Союзу. Общепринятым стало представление о необходимости укрепления политической целостности страны, о правительстве «вертикали власти», которая связала бы расползавшуюся, как казалось в начале путинской восьмилетки, федеративную конструкцию и улучшила бы управляемость. Однако общий идеологический тон восстановления утраченного державного величия не слишком способствовал формированию единой идентичности людей, живущих в разных частях страны или даже по соседству друг с другом.
Задача поиска идентичности оказалась в тени проблемы управления территориями – как когда-то в Советском Союзе, который, благодаря большевистскому проекту нациестроительства, к моменту распада оказался хрупкой совокупностью нескольких десятков «этнических квартир». Общая идентичность призвана была цементировать конструкцию огромной державы, но в критический момент оказалось, что за казенными плакатами о «пролетарском интернационализме» и «многонациональном советском народе» ничего не стоит.
Риски достаточно велики и теперь. Представители власти часто и не без оснований говорят об угрозе отчуждения преимущественно русского Дальнего Востока либо, наоборот, этнически пестрого Северного Кавказа. При этом внимание редко фокусируется на проблемах, возникающих в центральных губерниях и городах, и еще реже предлагаются пути их решения.
ПОСТРОЕНИЕ «ВЕРТИКАЛИ ВЛАСТИ»
Владимир Путин возглавил кабинет министров в критической ситуации. Во второй половине 1999 года Россия оказалась перед лицом реальной угрозы территориальных потерь на Северном Кавказе. А это теоретически могло спровоцировать новую волну сепаратистских движений в республиках Поволжья и таких регионах, как Тува или Якутия.
Первая война в Чечне (1994–1996) закончилась соглашением о так называемом «отложенном статусе» – решение о судьбе территории должно было быть принято в течение пяти лет после окончательного вывода оттуда российских военных, правоохранительных и административных структур.
В 1999-м, когда до окончания оговоренного срока оставалось еще два года, в соседнем Дагестане произошло выступление исламских фундаменталистов. Их поддержали ряд полевых командиров из Чечни, фактически совершивших нападение на дагестанскую территорию. Российское правительство (а его тогда возглавлял Сергей Степашин, который до этого нанес вполне дружественный визит в контролируемые фундаменталистами анклавы) оказалось в состоянии, близком к панике. Открытие боевых действий в многонациональном Дагестане, чрезвычайно сложном в ландшафтном отношении, казалось многократно более опасным, чем война в Чечне.
Но новый премьер Путин не остановился перед силовым решением. В августе – сентябре 1999 года федеральные войска провели три широкомасштабные операции в Дагестане и начали контртеррористическую операцию в Чечне. Она завершилась ликвидацией сепаратистского режима, созданием лояльной Москве администрации и принятием республиканской Конституции, в которой была зафиксирована принадлежность к Российской Федерации.
Лозунг укрепления единства России стал важной составляющей политической программы Владимира Путина. Его администрация при- ступила к осуществлению шагов, направленных на создание более жестких, чем прежде, связок между федеральным центром и регионами.
Весной 2000-го появляется унитаристский, по сути, институт полномочных представителей президента – своеобразных наместников в семи федеральных округах, на которые поделена вся страна. Начинается работа по приведению региональных законодательств в соответствие с федеральными законами. Министерство юстиции, Генеральная прокуратура, Верховный и Конституционный суды РФ проводят в 2000–2002 годах большую работу по анализу и коррекции законодательных актов.
В 2003-м Администрация президента выдвинула инициативу слияния Пермской области и Коми-Пермяцкого автономного округа – пробный шар проекта укрупнения регионов. Число субъектов федерации – 89 – кажется чрезмерным, и его решают постепенно сократить. Для начала в основном за счет присоединения «матрешечных» автономных округов к «материнским» регионам.
На первый президентский срок Путина приходится и реформа Совета Федерации – верхней палаты федерального парламента, где каждый регион был представлен губернатором и спикером законодательного органа. В таком виде палата, одобрение которой требуется для принятия любого законопроекта, служила эффективным инструментом регионального лоббизма. После реформы Совет Федерации формируется из назначенных представителей исполнительной и законодательной властей на местах. В таком виде он отчасти сохраняет лоббистскую функцию, но уже не может быть сценой для губернаторской фронды и все больше превращается в кадровую «пересылку» для политиков и бизнесменов, «зависших» между Москвой и регионом происхождения.
В 2004 году обесценивается и сам губернаторский пост. После нападения боевиков на школу в североосетинском Беслане среди мер обеспечения безопасности оказывается замена выборности региональных руководителей их фактическим назначением.
Местное управление еще больше замыкается на Москву, когда выдвигается идея партийности губернаторов: предпочтение отдается фигурам, которые выдвинуты партией, имеющей большинство в региональном законодательном органе. Сегодня во всех без исключения субъектах Федерации это партия «Единая Россия». Она же доминирует в Государственной думе, фактически определяя и степень представительства регионов в нижней палате федерального парламента. Если в третьей думе (1999–2003) региональные группы еще представляли собой серьезную политическую силу, способную конкурировать с партией власти, то в Госдуме пятого созыва (избрана 2 декабря 2007-го) партия власти диктует свои правила региональным представителям, получившим депутатский мандат по милости партийного начальства.
К последним по времени «вертикальным» идеям можно отнести и начавшееся прошлой осенью строительство федерального суперведомства на базе Министерства регионального развития. Возглавляющий его Дмитрий Козак имеет трехгодичный опыт весьма успешного менеджмента на взрывоопасном Северном Кавказе. Он рассчитывает сконцентрировать в своем учреждении все важнейшие рычаги регулирования отношений центр – периферия, включая экономические.
Перечисленные меры, носящие в целом откровенно унитаристский характер, не потребовали изменения Конституции, что говорит о достаточно низком юридическом качестве этого документа. Ведь изменения, произошедшие в 2000–2008 годах во взаимоотношениях центра и субъектов Федерации, ни в коем случае нельзя назвать малозначительными.
ДЕФЕКТЫ «ВЕРТИКАЛИ»
Усилия Кремля были направлены на унификацию правового поля, достижение большей эффективности и прозрачности управления, ограничение политического и экономического всевластия региональных элит, то есть на сугубо благие цели. Результаты, правда, далеки от желаемых.
Институт полпредов в подавляющем большинстве случаев (за исключением Южного федерального округа, где полпредство, особенно с 2004 по 2007-й, работало почти в экстремальных условиях), к концу путинской восьмилетки оказался фантомом. Функции полпреда, по сути, ограничены лишь формальными «консультациями с общественностью» относительно кандидатов в губернаторы.
Процедура назначения глав регионов выведена из плоскости публичной политики и перешла в сферу закулисной интриги. Во многих случаях она теперь зависит либо непосредственно от личных отношений того или иного губернатора с главой государства или с кем-то из его ближайшего окружения, либо от коррупционных и лоббистских возможностей кандидатов.
Идея замены выборности на назначение через утверждение мест-ным законодательным органом возникла на фоне трагедии в Беслане, и можно предположить, что одним из мотивов было стремление избежать волнений, сопровождавших почти каждый раз прямые выборы президентов республик Северного Кавказа в 1990-х годах – начале 2000-х. В ряде случаев этот эффект был достигнут. В четырех из семи северокавказских республик в 2005–2007 годах по данному сценарию осуществлены весьма качественные замены первых лиц. Эти меры отчасти уменьшили недоверие населения к региональной и федеральной властям: именно оно является основным мотором кавказской нестабильности.
Как ни парадоксально, образцом взаимодействия центра и регионов стала Чечня. Рамзан Кадыров, выходец из семьи бывших сепаратистов, в обмен на беспрекословную личную лояльность президенту страны получил карт-бланш на управление регионом по собственному усмотрению и с помощью контролируемых им силовых структур, лишь формально подчиняющихся центру. Москва практически не вмешивается в жизнь республики за исключением ее экономического «хребта» – нефтедобычи, которая осуществляется контролируемой Кремлем компанией «Роснефть».
Любые попытки Кадырова «отодвинуть» «Роснефть» встречают жесткое сопротивление со стороны менеджмента компании и федерального руководства. Речь, таким образом, идет об обмене личной преданности регионального лидера в комплекте с извлекаемыми в регионе экономическими ресурсами на практически полную внутреннюю самостоятельность.
Любой, кто был в кадыровской Чечне, представляет себе, насколько она отличается от остальной России в политическом, правовом, полицейском и культурном смысле. По большому счету это замкнутый моноэтничный анклав, соединенный с Федерацией только нефтедобычей и часто повторяемым лозунгом о принадлежности к России. Часто звучит довод о том, что Москву и Грозный также связывают бюджетные дотации центра, от которых зависит Чечня. Однако объем работ по послевоенному восстановлению столь масштабен, что он просто несопоставим с теми федеральными средствами, что реально достигают республики. Иными словами, в Чечне достаточно и других денег.
Такое положение, безусловно, несравнимо лучше, чем попытка создания на территории Чечни и Дагестана независимого от России исламского государства. Оно значительно лучше, чем широкомасштабные боевые действия, которые способствовали расползанию диверсионной опасности, фундаменталистских идей, оружия и боевого опыта по всему Северному Кавказу и даже за его пределы. Но положение это едва ли свидетельствует о восстановлении в Чечне правопорядка, соответствующего российской Конституции.
Между тем есть признаки того, что Москва склонна сходным образом строить отношения и с другими регионами, ресурсы которых представляют интерес. Например, главной интригой ожидаемых замен президентов Башкирии и Татарстана является поиск лояльного кандидата, способного обеспечить перераспределение в пользу центра экономических ресурсов, контролируемых региональной элитой. В то же время отсутствие должного внимания к таким конфликтным, но бедным территориям, как Ингушетия и Карачаево-Черкесия, не имеет рационального объяснения.
Взаимоотношения местных лидеров и президента, а также региональные балансы интересов являются в большой степени системой неформальных договоренностей. Личная лояльность губернатора президенту как одна из основных категорий нынешней системы отношений между центром и периферией становится, естественно, источником проблем в момент смены главы государства, даже если допустить, что она окажется чисто формальной. Губернаторам придется «перезаключать» неформальные договоренности с новым хозяином Кремля. А если Владимир Путин предпочтет сохранить свою ведущую роль в федеральной политике, то и с ним нужно будет сохранять прочные связи.
В Чечне, которая по понятным причинам остается исключительным случаем, риски, связанные с переоформлением отношений между регионом и центром, наиболее очевидны. Кадыров продолжает именовать себя не иначе как «человеком Путина», но готов сотрудничать и с Дмитрием Медведевым, с которым у него сложились вполне рабочие отношения. Уже ясно, что сама по себе замена Путина на Медведева не спугнет новую чеченскую элиту и не заставит ее снова смотреть в сторону леса. Но, как пишет эксперт Московского центра Карнеги Алексей Малашенко, «именно “завязанность” обоих (текущего и грядущего) российских лидеров на Кадырове делает федерально-чеченские отношения уязвимыми. Если, например, по той или иной причине Кадыров будет не в состоянии выполнять свои функции, то ситуация в республике может измениться непредсказуемым образом и поставить в тупик уже привыкший к своему ставленнику Кремль».
Число «тех или иных причин», которые могут привести к сбою и обрушению системы управления, сведенной к личной унии губернатора и главы государства, в других регионах меньше, чем в Чечне. Но суть проблемы от этого не меняется. Переподчинение губернаторов Медведеву либо их двойное подчинение Путину и Медведеву создаст массу процедурных и управленческих проблем и поставит под угрозу сложившийся в регионах относительный баланс интересов. Не случайно в основном от местных элит исходили призывы продлить полномочия действующего президента за пределы конституционного срока. «Нужно просить Путина на коленях, чтобы он остался и правил государством», – заявил летом прошлого года Рамзан Кадыров.
Дополнительный инструмент контроля в лице «Единой России», который начал играть важную роль в региональном управлении приблизительно с начала 2007 года, также не является институционально надежным.
Во-первых, думские выборы 2 декабря 2007-го показали невыстроенность механизма регионального представительства в нижней палате парламента при избрании его на чисто пропорциональной основе. В декабре 2007 – январе 2008 года группа общественных деятелей из Ингушетии публично оспорила результаты голосования на выборах в Госдуму. Ни один из экспертов российского Центризбиркома так и не сумел сформулировать, к каким процедурным последствиям может привести такого рода казус.
Во-вторых, те же выборы показали, что «Единая Россия», этот политический супертяжеловес, остается во многом партией без программы, объединением чиновников, конфигурация которого также может быть изменена в любой момент вплоть до ухода в политическое небытие.
Новому президенту, скорее всего, придется заново строить отношения с регионами. И будет только лучше, если они приобретут формальные и институциональные рамки, а не останутся зыбкой системой непубличных договоренностей. Не менее важно, чтобы нормативная система не осталась «скелетом без мяса» – попыткой выстроить схему управления совокупностью регионов, население которых не осознаёт своего «надрегионального» единства.
ПРИГОВОР ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ
Социологические данные (надо сказать, по этой теме не очень богатые) свидетельствуют: федеративные или, лучше сказать, унитаристские реформы администрации Путина воспринимались обществом без большого интереса. Вопросы единства страны и схемы управления территориями мало волнуют граждан, сосредоточенных, главным образом, на решении собственных бытовых проблем по месту жительства. «Объединительная» риторика Владимира Путина, безусловно, принесла ему дополнительные проценты на президентских выборах, но реальные шаги в этом направлении не вызвали энтузиазма.
Так, в июне 2000-го, через несколько дней после введения федеральных округов и института полпредов, больше трети респондентов фонда «Общественное мнение» (ФОМ) никак не смогли оценить эту реформу. 29 % заявили, что впервые слышат о нововведении. Правда, 42 % одобрили эту идею, но 61 % сторонников не нашли ответа на вопрос о целях реформы.
Положение мало изменилось и к 2006-му: Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) в течение года исследовал отношение жителей к деятельности полпредов, губернаторов и глав местных администраций. Положительную оценку работе полпредов стабильно выставляло от 23 до 30 % населения, примерно столько же работой полпредов было недовольно. Около 40 % опрошенных затруднялись оценить работу полпредов.
Зато губернаторы лидировали по числу поставленных им плюсов: их деятельность получила одобрение более половины респондентов. Только в четырех регионах из 69 обследованных в 2005 году работа губернатора оценивалась выше, чем президента страны (Москва, Тюменская область, Кемеровская область и Хабаровский край). Но президенту в современной России вообще свойственна почти сакральная роль. Соотношение же оценок работы губернаторов и полпредов в конечном счете является одним из сигналов наличия стойких региональных идентичностей, отличных от идентичности общефедеральной.
Склонность людей считать себя прежде всего жителями своего региона и лишь затем гражданами страны неизбежно возникает в ситуации, когда значительные части государства в силу экономических, транспортных и инфраструктурных причин оказываются в определенной изоляции от остальных регионов, но экономически связаны с сопредельными странами. Доминирование региональной идентичности, в частности, характерно для Дальнего Востока. «Ездить в европейскую Россию для них просто дорого», – объясняет директор Центра миграционных исследований Жанна Зайончковская.
В части регионов Кавказа мера такого отчуждения – не политического, а бытового – выражается довольно распространенной фразой: «Едем в Россию». Любая поездка за пределы, к примеру, Дагестана в Ставрополь, Астрахань либо Ростов приравнивается чуть ли не к выезду за рубеж.
Доля респондентов, считающих себя в первую очередь жителями России, редко где превышает 50 %. Среди остальных чаще встречаются те, кто идентифицирует себя со своим регионом или даже населенным пунктом. Опросы начала 2000-х еще показывали такую экзотическую группу, как «граждане бывшего СССР», число которых в некоторых регионах достигало 30 %, но сейчас таких уже практически нет.
Исследователи из группы ЦИРКОН, изучавшие особенности региональной идентичности в России, пришли к выводу, что наиболее ярко она выражена не только в республиках, где доминирует «титульная» этническая группа, но и в традиционно русских регионах, удаленных от центра, например в Калининградской области либо в Приморском крае. В малонаселенных местностях, где сосредоточена добыча сырьевых ресурсов, зачастую проявляется прежде всего не гражданская идентичность с регионом или страной, а корпоративная с компанией-работодателем – «Газпромом», «Роснефтью», «АЛРОСой». В социологическом аспекте эта идентификационная группа может казаться незначительной, но экономико-демографическая структура России приводит к тому, что именно подобный взгляд на вещи распространяется на обширных территориях Севера и Дальнего Востока – малонаселенных, но стратегически важных в ресурсном отношении.
Региональная, а тем более корпоративная идентичность, разумеется, не означает стремления к сецессии. Но рост сепаратистских настроений – вероятный сценарий в случае ослабления связей регионов друг с другом и с центром, в том числе ментальных и культурных. На сегодняшний день это даже более тревожный фактор, чем миграционный отток населения из периферийных регионов, составляющий только для Дальнего Востока 40–45 тысяч человек в год.
Между тем авторы упомянутого исследования обнаружили сразу несколько «механизмов» региональной автономизации общественного сознания: это уже упомянутая выше поддержка местной власти, предпочтение местных средств массовой информации и «отгораживание» от других регионов.
«Отгораживание», как и устойчивая региональная идентичность, фиксируется разными исследованиями. Регионализм «выглядывает» из опросов, которые были посвящены, казалось бы, совсем другим вещам, и тесно пересекается с таким тревожным явлением, как взаимная неприязнь разных национальных групп.
В ноябре 2003 года ФОМ провел большое исследование в связи с началом политики укрупнения регионов, в ходе которого осуществлялись не только количественные замеры, но и опросы представителей экспертного сообщества и региональной политической элиты. Представители элит, в большинстве своем согласные с политикой центра, но недовольные разницей в статусе республик и других субъектов Федерации, в ряде случаев высказывали предложение повременить с объединением регионов до тех пор, пока общенациональная, российская идентичность не возобладает над этнической.
Исследование показало, что 74 % опрошенных не знают, зачем нужно укрупнение. Опросы ФОМа в мае 2002-го и в ноябре 2005-го выявили, что слияние регионов одобряют не более 31 % респондентов, причем эта цифра имеет тенденцию к снижению (в 2005 году – уже всего 26 %). Не желают объединения своего региона с соседним около 48 % опрошенных, тогда как «за» выступают 28–29 %.
ВМЕСТЕ, НО ПОРОЗНЬ
Опросы фиксируют не только сдержанное отношение к слиянию регионов, но и выраженное стремление ограничить въезд мигрантов. (Стоит отметить, что общественное мнение не видит разницы между приезжими из других государств, скажем Южного Кавказа, и гражданами РФ из северокавказских республик.) Весной 2006-го за те или иные миграционные ограничения выступали 63 % жителей мегаполисов, 57 % – больших городов, 61 % – малых городов и 50 % сельского населения.
Наиболее жесткое отторжение мигрантов имеет место в крупных городах и мегаполисах, которые отличаются по уровню и качеству жизни от остальной страны, привлекают массу приезжих и вынуждены их принимать по причине дефицита на рынке труда. Скорость миграции в мегаполисы и большие города такова, что даже при наличии гипотетической возможности аккультурации мигрантов и их внутренней готовности к ней для этого просто не хватает времени. Как и во всем мире, такая ситуация приводит к появлению в городах демографически значимых общин, замкнутых и отличных по культуре от коренного населения, которое пока еще составляет большинство, но уже подвержено фрустрации.
Представители власти во многих случаях признают, что помощь в аккультурации и социализации приезжих необходима, но для ее оказания нет ни специального финансирования, ни технологий. Даже опыт «продвинутых» европейских демократий в области аккультурации меньшинств пока остается в основном негативным.
Одним из первых решений правительства РФ при президенте Владимире Путине в 2000 году было постановление о создании специальной четырехлетней федеральной целевой программы «Формирование установок толерантного сознания и профилактика экстремизма в российском обществе». Программа, состоящая в основном из образовательных мероприятий, должна была хотя бы сфокусировать внимание на блоке межэтнических проблем в стране. Но сейчас от нее остался, по сути, лишь сайт в Интернете и «букет» отдельных просветительских проектов, в которые академические и некоммерческие организации пытаются выборочно вовлекать представителей разрозненных сегментов общественной структуры, например сотрудников милиции, постоянно общающихся с мигрантами в больших городах.
Из регулярных опросов ФОМа явствует, что наибольшее раздражение вызывают кавказцы, за которыми с большим отрывом следуют цыгане и выходцы из Центральной Азии. Среди народов Кавказа значительную долю составляют наши соотечественники из Чечни, Дагестана, Ингушетии, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Адыгеи и Осетии.
Число тех, кто открыто признается социологам в неприязненном отношении к представителям других этнических групп, в 2002-м составляло 32 %, в 2004-м – 29 %, а в 2006-м всего 21 %. Но этот рост числа «интернационалистов» – недостаточный повод для оптимизма. К примеру, в 2002 году из тех 65 % опрошенных, которые не питают раздражения по отношению к представителям других национальных групп, 49 % высказались за введение ограничений на въезд в регион. Стабильно высока доля людей, считающих допустимой тотальную депортацию представителей иных этнических групп. В 2006-м за депортацию высказались 42 % респондентов. Правда, высока и доля тех, кто считает такую меру недопустимой, – 41 %.
Надо отдать должное федеральным чиновникам: в ситуациях, которые могли спровоцировать всплеск ненависти по отношению к определенным группам населения (к примеру, после взрывов чеченских смертниц в Москве в 2004 году), они старались максимально смягчить этническую окраску происшедшего. Но это мало способствует общественному одобрению деятельности властей по предотвращению межэтнической напряженности. Опрос, проведенный фондом «Общественное мнение» после событий в карельском городе Кондопога (осень 2006-го), красноречивее, чем регулярные исследования, проводившиеся в «ровном» режиме.
В Кондопоге, как известно, в результате преступления с этнической окраской произошли массовые выступления коренных жителей, требовавших депортации кавказских диаспор. Через неделю после кризиса в Карелии 89 % респондентов констатировали, что в регионе их проживания есть приезжие, 72 % заметили, что тех много, а 30 % признали наличие проблем между коренным населением и мигрантами. Только 7 % полагали, что власти что-то предпринимают для смягчения межэтнических трений. 22 % посчитали, что волнения, подобные тем, которые произошли в Кондопоге, могут повториться и в их регионе – подтверждением тому стали аналогичные события в Сальске, Ставрополе и ряде других городов (2006–2007).
Через неделю после случившегося в Кондопоге 39 % опрошенных заявили, что «многонациональность» России, то есть сосуществование в ней множества этнических групп, приносит больше вреда, чем пользы. В 2002 году вред в «многонациональности» склонны были видеть лишь 34 %, а пользу – 41 % респондентов. Если принять во внимание этнодемографическую структуру России, в которой доля русских неуклонно сокращается, трудно не увидеть в этом тревожную тенденцию.
Характерно, что первым, кто адекватно отреагировал на события в Кондопоге, был президент Чечни Рамзан Кадыров, потребовавший наказать виновных вне зависимости от их этнической принадлежности. Заявление, в котором многие усмотрели чуть ли не свидетельство готовности чеченских силовых структур вмешаться в ситуацию в другом регионе РФ, на самом деле было весьма корректным. «Мы всегда жили и должны жить одной дружной семьей, по законам России», – сказал чеченский лидер, комментируя карельские события. Не может не тревожить то, что функцию общественного адвоката национальных меньшинств взял на себя лидер региона, в котором действие этих самых «законов России» им же самим в значительной степени ограничено. С другой стороны, как выразился чеченский политолог Шамиль Бено, «Россия сама убедила чеченцев в том, что они – часть России, и теперь чеченцы намерены требовать от России соблюдения своих прав».
Как ни парадоксально, но именно этнически окрашенные регионы России, в том числе Чечня, заинтересованы в сохранении единства страны и стабильности межэтнических отношений на основной части ее территории. Вполне естественно, что представители «титульных» этнических групп этих регионов, живущие, работающие и пытающиеся социализироваться в российских мегаполисах, склонны видеть в собственных региональных лидерах свою институциональную опору. Другой подходящей структуры просто нет, если, конечно, не считать таковой милиционеров, привыкших зарабатывать легкие деньги на проверке паспортов.
Именно региональные лидеры и представители диаспор регулярно предлагают воссоздать Министерство по делам национальностей, ликвидированное в 2002-м. Сейчас межэтническими отношениями формально занимается один из департаментов Министерства регионального развития, однако пласт проблематичного, а иногда и прямо взрывоопасного материала, с которым имеют дело его чиновники, явно слишком велик. «Вопросами национальной политики должен заниматься специальный орган – в составе Минрегиона или самостоятельно, но серьезно и целенаправленно», – заявил в конце прошлого года президент Татарстана Минтимер Шаймиев. В феврале 2008-го идея реанимации Миннаца прозвучала на Первом съезде Российского конгресса народов Кавказа.
Едва ли воскрешение министерства в одночасье приведет к установлению безоблачной погоды в межнациональных отношениях. Они отягощены свежей памятью об открытых конфликтах на Кавказе и новейшими столкновениями в Кондопоге, Сальске, Ставрополе, Москве. Но политики и государственные деятели должны отдавать себе отчет в том, как именно меняются отношения, и принимать участие в формировании этого процесса. Россия давно перестала быть советской и постепенно становится все менее русской страной, а управляющие ею чиновники зачастую ведут себя так, как будто не замечают тектонических сдвигов, «искрящих» открытыми конфликтами и столкновениями.
Новая Россия, в которой вместе и по действительно общим законам живут ее граждане, равные в правах и обязанностях независимо от национальности, места рождения и вероисповедания, имеет шанс появиться только в том случае, если целенаправленные усилия для ее строительства будут предпринимать чиновники, этнические общины, гражданские организации.
