Когда из жизни уходит государственный деятель
исторического значения, бессмысленно пытаться оценить его роль по
горячим следам. «Историчность» в том и заключается, что масштаб
деяний проясняется только с ходом времени. Политическая
деятельность Бориса Ельцина слишком свежа в памяти, чтобы к ней
можно было отнестись объективно. Более того, несмотря на
многократно повторенные в последние дни слова о конце эпохи, на
самом деле она не кончилась. И это эпоха не Ельцина, сколь бы
значимым ее представителем он ни был, а тяжелого и трагического
перехода России в новое качество.
Период транзита, который не завершился при нынешнем российском
лидере, а скорее всего продолжится и при следующем.
Время Ельцина — это уникальный опыт драматической и радикальной
трансформации одного из геополитических столпов глобального
устройства, которая — и это самое главное — не сопровождалась
утратой мирового статуса. Наследие Бориса Ельцина — не просто новая
российская государственность, возникшая на советских обломках, а
новая великая держава, выжившая после потрясения, которое могло
стать для нее фатальным.
В современной европейской истории было два лидера, решавших
аналогичную задачу — генерал Шарль де Голль и первый канцлер ФРГ
Конрад Аденауэр. Оба считались при жизни крайне противоречивыми
персонажами. Их действия вызывали бурную, зачастую крайне
негативную реакцию как на родине, так и за ее рубежами. Оба взяли
на себя ответственность в момент, когда их страны находились в
нижней точке развития. Обоим приходилось идти на неприятные решения
и временами противопоставлять себя большинству. Оба сумели на новой
основе воссоздать самоощущение своих народов и добиться того, что
их государства сохранили ключевые роли в международной
политике.
Де Голль говорил, что французы пострадали во время Второй
мировой войны больше, чем другие европейские нации — многие были
оккупированы, но Франция предала свою душу, пойдя на сговор с
оккупантами. В числе держав-победительниц его страна оказалась
исключительно благодаря непримиримости и упорству генерала, хотя
прав на это, по большому счету, никаких не имела. В конце 1950-х
годов Францию раскалывало отношение к ее колониальному достоянию, и
страна переживала новое крушение мировых позиций. Генерал сумел
создать новую государственную систему, прекратить алжирскую войну,
но при этом своей временами взбалмошной внешней политикой вдохнуть
в соотечественников ощущение величия.
Аденауэр возглавил, по сути, даже не страну, а ее осколок, то,
что осталось от Германии в результате постигшей ее нацистской
катастрофы. К концу его 14-летнего правления ФРГ превратилась в
экономически успешное, политически значимое и самодостаточное
государство, что было совершенно невозможно представить себе в
момент его создания в 1949-м.
И Шарль де Голль, и Конрад Аденауэр подвергались ожесточенной
критике, для многочисленных оппонентов они были символами целого
букета политических пороков.
Де Голля обвиняли одновременно и в национализме, и в
предательстве национальных интересов, в негибкости и
гипертрофированной приверженности политическому и экономическому
дирижизму, в авторитаризме вплоть до самодурства и склонности
подозревать всех окружающих в злокозненности. Жена Уинстона
Черчилля, верного союзника де Голля, однажды в сердцах бросила ему:
«Генерал, почему вы ненавидите своих друзей больше, чем своих
врагов!» При этом де Голль оставался умелым дипломатом, который
знал, когда следует идти напролом, а когда согласиться на
компромисс.
Аденауэра клеймили за махровый консерватизм, подозревали в
излишней лояльности в годы нацизма, обвиняли в беспринципности и
нежелании искренне и в полной мере осудить преступления Германии.
Более того, его упрекали за предательство национальной идеи,
поскольку он изначально взял курс на закрепление раскола страны,
хотя многие и на востоке, и на западе в первой половине 1950-х
верили в возможность объединения. Спустя десятилетия выяснилось,
что именно курс на построение успешного западногерманского
государства в конце концов позволил Германии вновь стать единой.
Оба лидера были вынуждены уйти на фоне всеобщей жажды обновления, в
обстановке масштабных протестов, на волне усталости общества от их
политического стиля. История вынесла свой вердикт. Шарль де Голль и
Конрад Аденауэр оставили потомкам великие державы, собранные из
обломков, не забывшие своей истории, но при этом новые и
современные.
Борис Ельцин ассоциируется в глазах соотечественников прежде
всего с разрушением СССР. Меньшинство считает это заслугой,
большинство преступлением.
Понимание того, что прежнее величие невозможно было сохранить,
наступит, когда сама Россия осознает себя не осколком рухнувшей
империи, а полностью самодостаточной страной.
Тогда же можно будет оценить, сколь тяжелой задачей было
сохранить мировой державой Россию 1990-х в тогдашнем ее состоянии и
как много сделало для этого ее руководство.Российская дипломатия
при Ельцине — это пример успешного маневрирования в очень
ограниченном пространстве и виртуозного использования весьма
небогатого арсенала. Москва объективно зависела от внешних
финансовых вливаний, но при этом ухитрялась отстаивать собственные
интересы и по многим позициям добиваться результатов. Те, кто в ту
пору занимался внешней политикой, вспоминают 1990-е с содроганием.
Однако основы международного положения современной России были
заложены именно тогда.
Если Россия, завершив транзит, утвердится в качестве
по-настоящему прочной опоры будущего мироустройства, произойдет это
в том числе и потому, что в свое время Ельцин — возможно
неосознанно — избежал реваншистского соблазна. У тех, кто считает,
что Россия, например, должна была сразу потребовать у соседних
государств «исконные» территории, а не признавать их целостность,
хочется поинтересоваться: представляют ли они, чем бы в 1992 году
закончилась попытка восстановить «историческую справедливость»? И
что могло в результате остаться от нашей страны?
Россия избавится от своих психологических недугов тогда, когда
само ее появление на мировой арене в декабре 1991 года будет
рассматриваться не как результат исторического поражения, а как
новое рождение.
И тогда Борис Ельцин займет свое место в ряду Шарля де Голля и
Конрада Аденауэра, фигур столь же противоречивых, сколь и
масштабных, как он сам.
