20-летие упразднения СССР вызвало в России более активный всплеск дискуссий, чем круглые даты раньше — десятая и пятнадцатая. Это выглядит парадоксом — с ходом времени острота переживания должна проходить, уступая место трезвому и непредвзятому анализу. Тем более что советское прошлое перестает быть функциональным инструментом, хоть в какой-то степени пригодным для строительства нового.
Невозможность возвращения к прежней модели тем более очевидна по мере исчерпания советского ресурса. Ресурса в широком смысле — от остававшегося (ныне закончившегося) технологического задела и идеологической инерции до, например, разрушения в процессе «арабской весны» режимов, на которых с советских времен базировались ближневосточные контакты, или невозможности ставить во главу угла российско-американских отношений разоруженческие вопросы 30-летней давности.
Объективное завершение постсоветского этапа российской политики, то есть периода, когда распад СССР служил точкой отсчета, пока не совпадает с субъективным восприятием. И общественное мнение, и высказывания представителей правящего класса регулярно отсылают к утраченному. Тот факт, что тоску по Советскому Союзу специально, как иногда кажется, подогревают ток-шоу по центральным каналам, вообще говоря, удивителен. Для современного российского истеблишмента она глубоко контрпродуктивна. Во-первых, практически все высшие руководители своей карьерой обязаны распаду СССР — сохранись он, едва ли кто-то из вождей нынешней России даже приблизился бы к ареопагу. Во-вторых, ностальгия основывается на простой мысли: вот то была страна, а сейчас — не пойми что. Это, понятное дело, тоже совершенно не способствует укреплению легитимности власти.
Сантименты по поводу Советского Союза отражают прежде всего отсутствие какой-либо концептуальной замены образу той общественно-политической формации. Идейная антикоммунистическая революция начала 1990-х годов, призванная раз и навсегда денонсировать советскую модель в глазах общества, быстро захлебнулась.
Во-первых, не нашлось убедительной, последовательной и внутренне непротиворечивой системы аргументов, которую терпеливо и профессионально внедряли бы в общественное сознание. Это не такое простое дело, как казалось вначале,— рисовать страшный образ тоталитарного прошлого, игнорируя немалые достижения того периода, значит ставить себя в заведомо уязвимое положение. Что мы и наблюдаем до сих пор, когда в любых публичных дебатах просоветская демагогия легко выигрывает у антисоветской.
Во-вторых, «реальная демократия» оказалась в ряде своих проявлений столь отталкивающей, что «реальный социализм» стал многим рисоваться в комплиментарных тонах, просто от противного. Наконец, политический класс занялся вообще другим делом — конвертацией кредита общественного доверия во власть и собственность для себя.
Результат оказался странным. Реформы 1990-х годов, прежде всего приватизация, достигли своей цели (истинной, а не декларативной): возвращение к советской модели экономики, а значит, и политики стало невозможным. Но эксплуатация ностальгических чувств по советской жизни превратилась в расхожий инструмент — началось еще при Ельцине, но пышным цветом расцвело и приняло системный характер при Путине.
Наглядным элементом такого подхода были бесплодные, но зато сопровождавшиеся интенсивными пропагандистскими кампаниями попытки запуска проектов по постсоветской реинтеграции.
На первый взгляд и сегодня ничего не изменилось. Инициатива создания Евразийского союза, выдвинутая недавно Владимиром Путиным, в основном интерпретируется комментаторами как очередные усилия по возрождению СССР. Риторика самого премьер-министра, который по поводу и без охотно апеллирует к советскому опыту в своих статьях и выступлениях, только способствует закреплению такого восприятия.
Однако если присмотреться повнимательнее и к этому начинанию, и к другим шагам и заявлениям последнего года, то становится понятно, что за привычным фасадом формируется уже другая логика.
Тот же Евразийский союз (точнее, пока можно говорить о Едином экономическом пространстве, которое вступает в силу со следующего года) — не восстановление СССР, а, пожалуй, первая попытка поставить интеграционные процессы на экономически разумные рельсы и привлечь партнеров конкретными выгодами. Нет, кстати, и сформулированной цели распространять его на всю территорию бывшего единого государства: главный объект — Украина, а, например, Киргизия или Таджикистан, которые всегда рассматривались как автоматические участники интеграционных проектов России, вызывают на деле довольно сдержанное отношение. Не случайно Дмитрий Медведев на подписании документов по Таможенному союзу обмолвился, что другим кандидатам, возможно, придется долго ждать, прежде чем они дозреют до членства. Иными словами, принцип целесообразности (привлекательность рынков, восстановление или создание производственных цепочек) берет у Москвы верх над привычным желанием быть доминирующей силой вообще.
В публичных ремарках проскальзывают нотки, которые свидетельствуют о постепенном переходе к следующей фазе постимперской адаптации: от инстинктивного желания все вернуть — к падению интереса и даже стремлению отгородиться. Например, прошлогодние высказывания Владимира Путина во время прямой линии с народом на тему того, что Великую Отечественную войну Россия выиграла бы и одна, без других республик, весьма примечательный отход от одного из главных постсоветских идеологических постулатов — о том, что совместная Великая победа является мощным объединительным фактором, сплачивающим бывшие республики вокруг России.
Подъем ксенофобских настроений в крупных городах страны, которые сталкиваются с проблемой массовой трудовой миграции, также свидетельство угасания имперской, то есть по определению многонациональной ментальности. С подобными настроениями экспериментируют самые разные политические силы, включая тех, кого еще недавно принято было называть либералами. Это обстоятельство, кстати, может отчасти повлиять на характер потенциального Евразийского союза: преимущественно славянский состав, безусловно, будет пользоваться поддержкой и граждан, и элиты, а вот вовлечение центральноазиатских наций едва ли вызовет волну энтузиазма.
Тут, однако, возникает очередное противоречие, поскольку отгородиться от «нежелательных» соседей едва ли возможно, эскалация там нестабильности и социально-политические потрясения так или иначе перетекут в Россию, а кандидатов в альтернативные патроны, которые могли бы взять на себя ответственность за поддержание порядка, все меньше. Постсоветское пространство, которое еще совсем недавно считалось зоной битвы геополитических интересов, становится периферийным — слишком много забот у тех, кто в 1990-е и нулевые годы осуществлял там экспансию. Самый яркий пример изменения отношения — это Европейский союз, от его масштабных планов «Восточного партнерства» не осталось практически ничего, все поглотил долговой кризис.
Распад СССР будет оставаться в центре публичной полемики до тех пор, пока вместо этой темы не будет предложено чего-то более плодотворного. И пока незаметно, чтобы замена намечалась. Современной России вообще не дается все то, что связано с «ценностями», а без этого затруднительно рассчитывать на создание какой-то идейной платформы. Искусственным путем интерес к Советскому Союзу можно реанимировать довольно долго, но тогда палитра общественной дискуссии будет все дальше расходиться с реальной политикой и подлинными задачами. А советское прошлое по мере удаления от оригинала станет, как в кривом зеркале, искажаться все больше, порождая все более контрпродуктивные и неадекватные общественные реакции.
России при всех ее отличиях от других республик, очевидно, предстоит в какой-то степени все-таки пройти их путь. Ведь они в этом году вспоминают не утрату общей страны, а создание собственной. Чем быстрее Россия привыкнет к тому, что она является самодостаточным и полноценным государством, а не осколком чего-то «настоящего», разбившегося вдребезги, тем больше шансов направить энергию нации в конструктивное русло.
| Огонек
Версия для печати
