Парадокс внешнеполитического наследия Дмитрия Медведева заключается в том, что в историю он, вероятнее всего, войдет совсем не тем, чем, наверное, хотел бы сам и чего от него ожидали. Имидж прогрессиста-западника, которым молва и СМИ с самого начала наделили третьего президента России, основан на его манере поведения, которая резко контрастировала с образом предшественника; модернизационной риторике и пристрастии к современным гаджетам. И судят Медведева в основном по одному критерию – насколько результаты его политики отвечают задаче, которую комментаторы и наблюдатели сформулировали за него, исходя из этого самого имиджа.
Между тем реальный вклад медведевской эпохи в эволюцию России на международной арене совсем не в успешной, но при этом конъюнктурной перезагрузке с США (она не вышла за рамки всегдашнего маятника «нагнетание-разрядка», свойственного отношениям Москвы и Вашингтона с 60-х годов) и не в красивых словесах о «партнерстве ради модернизации» с ЕС.
Две главные вехи президентства Дмитрия Медведева – это начало поворота в Азию и укрепление престижа России как страны, с которой нужно считаться.
Что касается восточного вектора, то при Медведеве впервые всерьез заговорили о выработке всеобъемлющей стратегии России в Азии. Дискуссия порядком запоздала: поворот мировой политики к Азиатско-Тихоокеанскому региону начался еще на рубеже веков, но Москва была слишком занята внутренними проблемами и попытками восстановить свои позиции в глазах Запада. Теперь же невозможность обойтись без полноценного азиатского курса стала очевидной. В том, что разговор на эту тему начался, есть заслуга именно президента: Владимир Путин, несмотря на свой антизападный имидж, «застрял» именно на западном направлении – прежде всего его интересуют Европа и США. Медведев – то ли в силу понимания современных международных трендов, то ли из-за простого любопытства – задал моду на Азию, и в этом его несомненная заслуга.
С престижем ситуация отчасти обусловлена стечением обстоятельств. Президентство Дмитрия Медведева начиналось (не прошло и ста дней со вступления в должность) с грузинской войны, завершилось оно острым противостоянием с Западом и арабским миром по сирийскому вопросу. Из обоих эпизодов, которые угрожали превратиться в опасные международные кризисы, Москве неожиданно удалось извлечь политические дивиденды.
Война в Южной Осетии и победа над Тбилиси принесли мало славы в собственно военном отношении, но политические последствия значительны. Способность России силой противодействовать недружественной экспансии стала неприятной неожиданностью для внешних партнеров и заставила гораздо более серьезно относиться к заявлениям и мнению Москвы. Причем само качество этой силы (малоубедительное превосходство над несопоставимо более слабым противником), как выяснилось, особого значения не имело – главной оказалась готовность ее применить.
Дальнейшие позитивные события, включая и уже упомянутую перезагрузку, едва ли случились бы, завершись грузинский эпизод иначе: со страной, которая несостоятельна при отстаивании провозглашаемых ею интересов, вести серьезный диалог не нужно.
Схожий феномен проявился в случае с Сирией. Россия заняла предельно неуступчивую позицию, блокируя в Совете Безопасности ООН предлагаемые Западом и арабским сообществом резолюции против режима Башара Асада. Вначале это вызвало настоящую бурю возмущения: мотивы Москвы называли отвратительными и циничными, ей предрекали полную изоляцию и чуть ли не статус аморального изгоя. Однако российский МИД стойко выдержал штормовые порывы, не сдвинувшись ни на шаг, и через некоторое время оппоненты России вернулись к диалогу. В результате российских усилий изменилась сама парадигма подхода к сирийскому кризису: в ход пошли классические приемы миротворческой дипломатии, более сбалансированные политические действия, не рисовавшие картину в черно-белом цвете. Нет никакой гарантии, что это в итоге поможет мирному урегулированию (в Сирии слишком далеко все зашло), но российская внешняя политика добилась едва ли не самого яркого профессионального успеха с момента распада СССР. Проще говоря,
Москва доказала, что без учета ее мнения добиться чего-либо при решении мировых проблем невозможно, хотя относительная пассивность России на Ближнем Востоке до этого создавала впечатление, что Кремлю этот регион уже не интересен.
В обоих случаях движущей силой происходящего выступал не президент. Грузинская война была, конечно, запоздалой финальной точкой второго срока Владимира Путина – ее определила логика и повестка дня предшествовавшей политики. Медведев повел себя вполне удачно, учитывая его к тому времени очень малый опыт: растеряйся он и упусти момент для ответа, это стало бы личной политической катастрофой. Но, конечно, вдохновителем жесткого отпора он быть не мог, выступив в качестве подходящего партнера премьер-министра, с которым общественное мнение в России и мире и связывало акцию в Южной Осетии.
Психологическим подтверждением того, что сам Медведев по-прежнему не вполне уверенно чувствует себя в грузинском контексте, служат его утрированно пренебрежительные высказывания о Михаиле Саакашвили, которые российский президент повторяет регулярно, – политический пигмей, ноль, пустое место… Есть множество оснований плохо относиться к грузинскому вождю, но он яркий и целеустремленный политик, никоим образом не являющийся ни «нулем», ни «пустым местом». Уничижительный пафос Медведева как будто бы призван компенсировать его внутренний комплекс, странный для верховного главнокомандующего армией, которая одержала победу.
К сирийскому успеху президент Медведев тоже имеет косвенное отношение: вся мастерски разыгранная партия – бенефис министра иностранных дел Сергея Лаврова и его ведомства.
Отношение Медведева к Ближнему Востоку довольно ясно проявилось год назад, когда именно по его личному решению (вопреки позиции дипломатов) Москва решила воздержаться в СБ ООН и не блокировать резолюцию по вмешательству в Ливии. Президент, вероятно, исходил из того, что Ливия не российская игра и нет смысла ввязываться в нее с риском испортить отношения с важными партнерами. Это отвечает общему подходу Медведева, который склоняется к тому, что Россия – держава великая, но региональная, так что нужно сортировать международные кризисы в зависимости от близости к сфере непосредственных интересов.
Конечно, позиция по Сирии во многом была обусловлена итогом ливийского воздержания: Запад и арабские страны слишком вольно истолковали карт-бланш, по сути воспользовавшись пассивностью России в своих интересах. Как бы то ни было, в сирийском эпизоде де-факто восторжествовал взгляд, противоположный медведевскому: Россия должна отстаивать свой статус державы мирового охвата, что поможет и в региональных делах – больше будет пространства для торга и разменов.
Несмотря на эти парадоксы и внутренние противоречия, время Дмитрия Медведева стало довольно благоприятным периодом российской внешней политики. Укрепить престиж удалось без фатальных обострений с важными партнерами, позиции в мире не ослабли, а напротив, несколько укрепились. Требовать от Медведева большего несправедливо. И не потому, что он так и не стал полноценным президентом. В современном мире, где понятие «глобальные перемены» фактически является синонимом понятия «неконтролируемый распад миропорядка», минимизация рисков становится едва ли не высшим достижением. Составлять стратегии просто бесполезно. Дмитрий Медведев был адекватен реальности – переходный президент переходного времени.