Глобальный мир, в котором все страны связаны друг с другом, границы все более проницаемы, а грань между внутренними и внешними процессами стирается, ставит дипломатов в сложное положение. Иностранные дела любого государства больше не стоят особняком, те, кто ими ведает, не может руководствоваться исключительно масштабными геополитическими планами и построениями. Динамика развития каждой страны, логика ее государственного строительства зависит от окружающей среды так же, как и мировая среда находится под воздействием решений, принимаемых крупными и не очень державами. И, конечно, профессионалам в области внешней политики не может быть безразлично, что происходит в собственной стране, вписываются ли ее действия в международный контекст либо идут вразрез с ним.
Впрочем, хотя все это предельно обострилось в современном мире, подобные проблемы вставали перед дипслужбой во все времена. Русской дипломатии со времен министра иностранных дел князя Александра Михайловича Горчакова было присуще понимание взаимосвязи внешней и внутренней политики, и, изучая ее историю, очень интересно обращать внимание на политическое мировоззрение дипломатов и их отношение к процессам внутри страны. В этой связи особенно важны переломные, судьбоносные для дипломатической службы моменты – например, Февральская и Октябрьская революции 1917 года.
«МИД имел дерзость сказать царю»
В императорской России дипломатия, как и в целом государственная служба, формально стояла «вне политики». Министерство иностранных дел не вмешивалось в решение внутриполитических вопросов, если они не имели прямого отношения к внешней политике. Такое положение сохранялось до принятия Основных законов 1906 г., пока объединенного правительства в России не существовало, и каждый министр отвечал непосредственно перед царем.
Сдержанность в политических вопросах была характерна и для личного поведения дипломатических чиновников, как правило, не считавших уместным афишировать свои убеждения, особенно если они расходились с официальным мнением. К тому же их взгляды чаще всего складывались независимо от профессиональной деятельности благодаря происхождению, семейному воспитанию, а также под влиянием политической атмосферы в соответствующих учебных заведениях. Наконец, дипломатическая служба не была однородной массой и, при всей силе корпоративных связей и интересов, состояла из индивидуальностей, выражавших достаточно широкий спектр взглядов и убеждений и различавшихся по уровню интеллектуального и культурного развития. При этом определенная часть дипломатических служащих – и немалая – вообще была равнодушна к общественно-политическим вопросам.
Характерный пример разноголосицы во мнениях сотрудников императорского посольства в Лондоне в разгар революции 1905 г. приводит в своих воспоминаниях Дмитрий Иванович Абрикосов: «За нашими завтраками в посольстве мы вели бесконечные споры о ситуации в России. Советник Сазонов (будущий министр иностранных дел. – Авт.) ратовал за суровые меры… Поклевский был более либеральным; Святополк-Мирский со своим обычным цинизмом утверждал, что все меняется к худшему. Я придерживался среднего курса: устранение агитаторов и реформы для народа. Думаю, что наибольшим либералом среди нас был посол (граф Александр Константинович Бенкендорф. – Авт.), но он был очень осторожен в выражении своего мнения и несколько раз, когда мы заходили слишком далеко в наших спорах, приказывал нам остановиться, иначе он выскажет мнение, которое он как представитель императора не имел права выражать. Этим обычно кончались наши споры, которые, как и большинство споров между русскими, были совершенно бесполезны и никак не могли изменить ход событий».
Этот пример подсказывает необходимость ставить вопрос о выяснении не столько личных политических взглядов того или иного дипломата, сколько общей политической культуры дипломатической службы в целом. Личные взгляды могут служить лишь иллюстрацией тенденций более общего характера.
Современная наука трактует политическую культуру как весьма широкое понятие, включающее совокупность ценностей, взглядов, убеждений, ориентаций, а также наиболее типичных образцов и правил политического поведения, взаимодействия власти, индивида и общества. Применительно к дипломатической службе такой подход позволяет ответить на ключевой вопрос: каким образом профессиональные интересы и корпоративные ценности этой службы воздействовали на ее отношение к внутренним событиям и процессам в России.
Одним из главных факторов, влиявших на формирование политической культуры дипломатии было глубокое понимание зависимости внешнеполитических возможностей страны от ее внутреннего положения. Служба в МИДе формировала «имперское сознание», однако, придавала ему особую профессиональную окраску. Дипломаты лучше, чем другие, понимали уязвимость России перед лицом внешних вызовов. Они острее сознавали внутреннюю слабость империи, вызванную ее социально-экономическим и культурным отставанием от ведущих мировых держав, а также угрозой революционного взрыва. Их беспокоил существовавший в стране глубочайший разрыв между тонким слоем образованной и высококультурной элиты и огромной массой неграмотного населения.
Такое восприятие российской действительности объективно подталкивало дипломатов в ряды сторонников реформирования и модернизации страны. Начало этой традиции было положено еще канцлером Горчаковым, который играл активную политическую роль в эпоху освободительных реформ Александра II. В частности, по его воспоминаниям, он ставил себе в заслугу влияние, оказанное на императора, в вопросе об амнистии всех политических ссыльных и о возвращении из ссылки оставшихся в живых декабристов.
Другая важная особенность политической культуры дипломатии, как замечает историк Виктория Хевролина, вытекала из стоявшей перед ней задачи «создания в глазах народов и правительств других стран имиджа России как просвещенной цивилизованной державы, смягчения того негативного отношения, которое испытывало европейское общественное мнение к самодержавию». Это порой заставляло МИД, при всей его лояльности к существующему строю, занимать позиции, вольно или невольно противоречившие охранительным началам во внутренней политике. Владимир Николаевич Ламздорф описывает в своем дневнике обсуждение в январе 1887 г. в Государственном совете проекта ограничения гласного судопроизводства. Речь шла о намерении Александра III «свести на нет… одну из реформ, прославивших царствование его покойного отца». МИД в лице министра Николая Карловича Гирса и юрисконсульта Федора Федоровича Мартенса доказывал, что с изменением судопроизводства международные договоры России о выдаче преступников утратят обязательный характер. Такая позиция вызвала бурный гнев Александра III, обвинившего МИД в том, что он останавливает важную реформу, чтобы «спросить позволения Европы».
Другой пример дипломатического профессионализма в подходе к внутриполитическим вопросам приводит в своем дневнике Мартенс, описывая доклад Ламздорфа царю 11 января 1905 г. – через день после «кровавого воскресенья». Николай II спросил министра, что он думает о событиях в Петербурге. «Ламздорф имел достаточно мужества, чтобы сказать государю, что, по его мнению, государь должен показаться народу или по меньшей мере принять делегацию от рабочих… Любопытно, что МИД имел дерзость сказать царю, что его правительство лишилось всякого доверия в глазах народа и потому он сам должен обратиться к народу».
Без «западных ценностей»
Немаловажную роль в формировании политической культуры дипломатов играл постепенный переход от понимания своей деятельности как личного служения императору к более современным представлениям о профессиональном и патриотическом долге. В условиях перехода к думской монархии формировался новый тип дипломатического чиновника, который, оставаясь на почве «заветов» и «преданий» эпохи Горчакова и Гирса, во все большей степени был ориентирован на приспособление традиционной имперской внешней политики к задачам внутреннего реформирования и ускоренного социально-экономического развития. Столыпинские реформы были восприняты руководством русской дипломатии как наиболее адекватные внешнеполитическим интересам.
Перед лицом все более явного несоответствия охранительных начал правительственной политики требованиям внутреннего развития страны и ее роли на международной арене принцип личного служения отходил на второй план, уступая место приоритету национальных интересов. Лояльность по отношению к монарху, безусловно, оставалась незыблемой у большинства дипломатов, но приобретала иной смысл, становясь частью более широкой системы патриотических ценностей. Сохранение конституционно-монархической формы правления рассматривалось как важное средство обеспечения международных позиций России, а также ее внутренней целостности и устойчивости. Дипломат Николай Александрович Базили писал: «До тех пор, пока массы остаются невежественными, Россия не может обойтись без сильной власти. Династические узы также необходимы для того, чтобы сохранять единство империи, столь огромной и разнородной, что на ее строительство ушла тысяча лет».
Воспитание подавляющего большинства дипломатов в духе европейской культуры способствовало распространению в их среде либеральных и умеренно-консервативных настроений. Основы этого воспитания закладывались в семье и на студенческой скамье. Базили писал, что он унаследовал либеральные взгляды от отца, также видного дипломата. По свидетельству министра иностранных дел Александра Петровича Извольского, учеба в Александровском лицее (одном из традиционных поставщиков кадров для МИД – Авт.) прививала «либеральное направление», а сам лицей имел репутацию «либерально-дворянского» заведения.
Вместе с тем европейское воспитание и либерализм в политической культуре дипломатов не следует отождествлять с «западничеством» как идеологией или внешнеполитической ориентацией. Официальная доктрина, ставя Россию в один ряд с «цивилизованными» странами, объединенными принадлежностью к европейской культуре, не знала «западных ценностей» в их современном идеологизированном понимании. Примером может служить тот факт, что тесный военно-политический союз с Францией, который был краеугольным камнем внешней политики Российской империи на финальном этапе ее существования, основывался исключительно на общих стратегических интересах, но никак не на общих ценностях. Напротив, республиканский, антиклерикальный государственный строй Франции вызывал отторжение правящей российской элиты.
Наученные длительным историческим опытом соперничества с европейскими державами, в первую очередь с Англией, русские дипломаты ясно видели отличия России от Запада, как с точки зрения культурной и религиозной самобытности, так и внешнеполитических интересов. В отчете МИДа императору за 1897 г. отмечалось, в частности, что восточная политика России проводилась «в полном соответствии с тем обаянием, коим среди народов Востока пользуется Держава Российская как хранительница высших идеалов порядка, права и справедливости – в противность своекорыстным стремлениям просвещенного Запада, с действиями коего неразрывно связаны представления о захватах и насилиях».
В соответствии с таким пониманием строилась и практическая деятельность русских представителей на Востоке. Интересным примером может служить переписка МИДа с миссией в Бангкоке в 1913 году. В связи с предложением передать управление ею на время отпуска посланника французскому представителю в Сиаме глава миссии Георгий Плансон прислал товарищу министра Анатолию Анатольевичу Нератову развернутые возражения, ссылаясь на различия интересов России и Франции в этой стране. Он подчеркивал, что позволение французам «хозяйничать в императорской миссии», где к тому же хранились секретные шифры, «огорчило бы сиамского короля и правительство. Они в душе боятся и ненавидят французов и наоборот, с необыкновенным уважением относятся к отдаленному, но единственному искреннему другу – России».
В начале ХХ века в России складывался новый слой элиты, уже не проникнутый космополитическим духом, столь характерным для предшествующего столетия. Этому способствовали глубокие изменения в социальном составе дипломатической службы. Если в середине XIX века она на четыре пятых состояла из дворян, то в начале следующего – только на две трети. В 1911–1915 гг. из поступивших в МИД 205 человек титулованных дворян было всего 9 (4,4 %). Выходцы из крестьян превосходили их более чем вдвое – 23 чел. (11,2 %). Общее число принятых на службу детей лиц недворянского происхождения (чиновников, мещан, духовенства, крестьян) достигло 40 %. Основной же костяк принятых (52,6 %) составляли представители «служилого» дворянства, т.е. дети петербургских чиновников.
В дипломатической среде формировалось «национальное» сознание, основанное на восприятии своей страны как самостоятельного и самодостаточного фактора мировой политики. Князь Лев Владимирович Урусов записывал в дневнике: «Страх перед реальной мощью России – нелицемерный. И с тех пор, что я болтаюсь за границей, я с первого же дня начал убеждаться, находя тому массу крупных и мелких подтверждений, что нас, Россию, иностранцы боятся. Боятся как неизвестности, как страны огромного протяжения, быстро растущего населения, страны, где культ души мирится с культом водки и кнута, где наклонности к азиатской лени и привычкам неожиданно уступают место Льву Толстому; страны неограниченных возможностей, страны, где будущее – и какое! – царит более властно, чем настоящее. Нас не могут – органически не могут понять – и поэтому нас боятся. Неожиданные смены слабости и силы изучают европейские тонкие умы, привыкшие к бездушным логическим построениям. Мы не подходим ни под одну мерку, говорим на разных языках, нас можно любить в отдельности, но следует бояться в общем».
В целом, однако, крайние националистические настроения не имели почвы в среде служащих МИДа. Интернациональный состав и общий уровень культуры дипломатических кадров создавали в министерстве атмосферу терпимости и взаимного уважения между людьми разных национальностей и вероисповеданий. Кроме того, сама природа дипломатической профессии, требующей способности к критическому анализу и реалистическим, взвешенным оценкам политических явлений, способствовала формированию мировоззрения, органически чуждого проявлениям экстремизма на религиозной или этнической почве. Националистические великорусские тенденции в политике Александра III и Николая II, проявлявшиеся, в частности, в ущемлении национальных прав населения Польши, Финляндии и других национальных окраин, вызывали неприятие и внутренний протест многих дипломатов, особенно остзейцев. Так, один из видных послов того времени барон Роман Романович Розен в своих воспоминаниях весьма резко отзывался об «узком национализме славянофильской школы», характерном для внутренней политики последних двух царствований. Он считал эту политику не только несправедливой, но и пагубной для единства империи, противопоставляя ее временам Александра I, проявлявшего в отношении инородцев «не только дух либерализма и великодушия, но и государственный разум и дальновидную мудрость».
«Конституционный образ мыслей»
Сложный процесс трансформации корпоративного сознания привел к тому, что в период революции 1905–1907 гг. руководство МИДа встало в ряды сторонников конституционного строя. В этот критический для государства момент дипломатическая элита не только имела свое мнение о положении в России, но и стремилась оказывать на него определенное воздействие с учетом внешнеполитических задач. По свидетельству Извольского, после назначения на пост министра иностранных дел он побывал в ряде западноевропейских столиц, где обсуждал с российскими послами «международное положение в связи с внешними и внутренними затруднениями, которые в то время испытывала Россия». Результатом этих бесед было достижение «полного единства во взглядах» между будущим министром и императорскими послами в Париже, Лондоне и Риме, соответственно, Александром Ивановичем Нелидовым, Александром Константиновичем Бенкендорфом и Николаем Валериановичем Муравьевым относительно плана действий, который Извольский намеревался предложить императору. Фактически впервые дипломатическая служба заняла самостоятельную позицию по принципиальному вопросу внутриполитического развития страны. Ее направленность не вызывает сомнений. Речь шла о том, чтобы ради укрепления международного положения страны пойти на уступки «разумным» требованиям «умеренной либеральной партии» с тем, чтобы нейтрализовать влияние экстремистов как слева, так и справа.
Поворот Извольского к активной работе с прессой и Государственной думой потребовал привлечения в МИД новых кадров, способных вести открытый диалог с общественно-политическими кругами. Такую работу активно проводил, в частности, Александр Александрович Гирс, которого новый министр поставил во главе вновь созданного Отдела печати министерства. По существу впервые за всю историю российская дипломатия начала приобретать в обществе реальных единомышленников и союзников в лице умеренных партий, представленных в Государственной думе – октябристов и кадетов.
Извольский стремился привить Николаю II «конституционный образ мыслей», снабжая его соответствующей информацией, почерпнутой как из русской и иностранной печати, так и из дипломатической переписки. В частности, в докладе о переговорах с министром иностранных дел Германии князем Бюловым, он с тактом, присущим опытному дипломату, писал: «Внутренние наши дела, конечно, не могли подлежать совместному формальному обсуждению; но князь Бюлов не пропустил этого случая еще раз самым решительным образом опровергнуть легенду о том, будто император Вильгельм когда-либо стремился воздействовать на эти дела и, притом, в реакционном смысле; сам канцлер, как ученик и почитатель Бисмарка, конечно, не может быть подозреваем в доктринальном либерализме; тем не менее, по его словам, он с каждым годом опыта все более убеждается, что при современных условиях представительный строй является единственною возможною формою государственных организаций. Поэтому он безусловно сочувствует тому среднему политическому направлению, которое с такою последовательностью проводится П.А. Столыпиным и которое характеризуется, с одной стороны, твердостью исполнительной власти, а с другой, постепенным переустройством страны на основе дарованных Вашим Императорским Величеством реформ. “Заметьте, – сказал мне князь Бюлов, – что Император Вильгельм, которому так часто приписываются абсолютистские тенденции, на самом деле всегда самым строгим образом соблюдает существующие в Германии и Пруссии конституционные формы”».
Извольский, по его собственному свидетельству, не раз использовал в разговорах с царем внешнеполитические аргументы для подталкивания Николая II на путь умеренных реформ. «Я как министр иностранных дел обратил внимание императора на впечатление, которое производит наш внутренний кризис на европейские кабинеты и общественное мнение. Я указал, что за границей единодушно осуждается политика кабинета Горемыкина и что никто не ожидает восстановления нормального положения в России помимо призвания к власти новых людей и изменения политики. Это мешает нам предпринимать различные шаги во внешних делах и, как несомненно подтвердит министр финансов, наш финансовый кредит». О многом говорит тот факт, что Извольский оказался единственным из всех министров кабинета Ивана Логгиновича Горемыкина, который втайне от двора вел переговоры с лидерами I Думы с целью достижения компромисса между ними и правительством и выхода из политического кризиса.
Наиболее дальновидные дипломаты понимали, к каким последствиям может привести охранительный курс правительства. Умея анализировать и трезво оценивать обстановку в странах пребывания, дипломаты делали это и в отношении собственной страны, строя соответствующие выводы и прогнозы. Посланник в Пекине Иван Яковлевич Коростовец приводит в своих воспоминаниях беседу с послом в Лондоне графом Бенкендорфом, который, находясь в Петербурге, высказал ему оказавшуюся «пророческой» точку зрения на перспективы внутренней обстановки в России. «Жизнь за границей не мешает мне следить за тем, что творится в России, куда я наезжаю довольно часто и, живя в имении, имею возможность наблюдать настроения, и вот мой вывод: революционная пропаганда снизу, анархия и потворство властей сверху. Все это вместе может расшатать самый крепкий организм. Наш государственный строй держится по инерции и традициям, но достаточно сильного толчка, чтобы начался развал. Я не знаю, какую именно форму примет русский бунт, но, вероятно, весьма неожиданную. Я предвижу повторение Смутного времени начала XVII века, самозванщину, уничтожение собственности или же какие-нибудь крайние социальные опыты».
Линию Извольского продолжил Сергей Дмитриевич Сазонов. Как и его предшественник на посту министра, он нередко участвовал в обсуждении с императором и членами правительства внешних и внутренних вопросов, которые, как он вспоминал впоследствии, «действуя взаимно друг на друга, сплетались так тесно, что разделять их было невозможно». При этом министр активно поддерживал политику продумски настроенных министров, противодействуя вместе с ними распутинщине и другим реакционным влияниям на императора.
Таким образом, нет оснований считать, что дипломатия была аполитичной, хотя в силу особенностей своего положения она должна была действовать исключительно в духе лояльности существующему строю. Разумеется, ни о каких открытых проявлениях оппозиционности говорить не приходится. Пример Георгия Васильевича Чичерина, бывшего служащего МИДа, примкнувшего к революционному движению, – редкое исключение в истории дипломатической службы. Однако объективные условия последнего этапа истории царской дипломатии заставляли ее в поисках наилучших путей обеспечения национальных интересов становиться на сторону либерально-реформистских кругов, стремившихся поставить страну на рельсы мирного, эволюционного и созидательного развития.
Ключевым вопросом была необходимость предотвратить или по крайней мере оттянуть начало мировой войны, которая уже в 1910 г. начинала казаться Извольскому почти неизбежной. Споры среди дипломатов вокруг решения этой задачи велись в основном вокруг двух моделей, в которых также находили отражение определенные взгляды на внутриполитическое развитие России. Консервативно настроенные чиновники считали, что путь к прочному миру лежит через радикальное улучшение российско-германских отношений на основе «монархической солидарности». Другая школа, к которой относилось большинство дипломатов, придерживалась сложившейся внешнеполитической концепции, в основе которой лежал русско-французский союз. Признавая, что решающим условием сохранения мира являются прочные отношения с Германией, представители этого течения вместе с тем отвергали возможность российско-германского согласия на идеологической основе. В частности, Извольский заявлял своим коллегам: «Если некоторые думают, что во время моего министерства будет сколочен новый Священный союз, то они глубоко ошибаются».
«Целость России выше всего»
Самостоятельная гражданская позиция служащих МИДа наиболее рельефно проявилась в ходе революционных событий февраля 1917 г., когда дипломатическая служба лишилась твердого государственного руководства и была вынуждена сделать собственный политический выбор. Итогом было почти единодушное согласие признать Временное правительство. Только один из крупных дипломатов подал в отставку якобы по «монархическим убеждениям» (посол в США Юрий Петрович Бахметев). Остальные поспешили выразить готовность к сотрудничеству с новой властью. Например, посол в Токио Василий Николаевич Крупенский в личном письме начальнику дальневосточного отдела МИДа Григорию Александровичу Козакову, отводя обвинения в нелояльности Временному правительству, писал: «Вы сами знаете, насколько я возмущался тем, что у нас тогда происходило, и как поэтому неосновательно было бы утверждать, что я сочувствовал старому режиму».
Можно допустить, что отчасти такое поведение диктовалось страхом за свою карьеру. Однако главным его мотивом было все же сознание патриотического долга, требовавшего довести войну до победного конца. Сотрудник МИД того времени Георгий Николаевич Михайловский приводит факты, убедительно свидетельствующие о равнодушии чиновников МИДа к судьбе отрекшегося императора и одновременно об их нежелании покидать Россию после февраля 1917 г., несмотря на традиционную привлекательность дипломатических постов за границей. Показательно и то, что наступивший политический хаос не только не расколол, но, напротив, сплотил чиновников МИДа на основе профессиональных и корпоративных ценностей. Подавляющее большинство из них отказалось вступать в политические партии, несмотря на соответствующую пропаганду, развернутую в том числе в стенах министерства.
Во время октябрьского переворота 1917 г. чиновники министерства вплоть до мелких канцелярских служащих с таким же единодушием, как и в феврале, отвергли предложение Льва Троцкого о сотрудничестве с правительством большевиков. Представители МИДа сыграли инициативную роль в организации забастовки служащих столичных учреждений.
Новая власть, конечно, не искала политической поддержки со стороны этого наиболее «старорежимного» в ее глазах государственного ведомства и ожидала от него лишь временного исполнения «технических» функций. В условиях намеченного Владимиром Лениным курса на слом старой государственной машины царская дипломатическая служба была заведомо обречена. Да и сами чиновники министерства, встретившись с Троцким, поняли, что эпохе «старой дипломатии» в России приходит конец.
Тем не менее, решающую роль в поведении МИДа в октябре 1917 г. сыграла его патриотическая позиция по вопросу об отношении к войне. Потерпев неудачу в попытках предотвратить или по крайней мере оттянуть начало мирового столкновения, русская дипломатия твердо верила, что огромные жертвы, понесенные Россией в ходе самой кровопролитной войны в ее истории, могут быть оправданы только в случае полной победы. Чиновники МИД, по свидетельству Михайловского, «допускали, что Россия выйдет из войны ослабленной, особенно в финансовом отношении, но считали, что если Россия останется верным союзником, эта общая победа откроет перед нею настолько блестящие перспективы в международном отношении, что, несомненно, будущая Россия быстро заставит забыть все испытания военного и послевоенного времени». В этих условиях любые попытки достичь сепаратного мира с Германией не могли восприниматься иначе, как «государственная измена».
Неприятие дипломатами большевистской власти было таким образом предопределено задолго до октябрьских событий 1917 года. Можно предположить, что такую же позицию они заняли бы по отношению к любому другому политическому режиму, который взял бы курс на заключение сепаратного мира с Германией. Не случайно после ухода Павла Николаевича Милюкова с поста министра иностранных дел товарищ министра Александр Михайлович Петряев заявил коллегам, что в случае сепаратного мира никто из высших чинов не останется в министерстве.
О решающем влиянии патриотических ценностей на политическую культуру дипломатов говорит и их гражданская позиция в послереволюционный период. Большинство из них, находясь в стане Белого движения, а затем в эмиграции, полагало, что период революционной смуты в стране неминуемо пройдет, а национальные интересы России останутся неизменными. Главный из них состоял в необходимости при любых поворотах внутреннего развития страны сохранить ее единство и целостность, не растерять наследия, созданного за многие века существования «исторической» России. Значительный интерес в этой связи представляет опубликованная переписка членов т.н. Совета послов, которые в межвоенный период 20-х и 30-х гг. активно обменивались мнениями и оценками международной обстановки. Показательно, что при всей враждебности к советской власти они, как правило, продолжали твердо стоять на позициях защиты исторических национальных интересов России.
Так, бывший посланник в Лондоне Евгений Васильевич Саблин писал: «Я принадлежу к числу тех соотечественников, которые полагают, что целость России выше всего, и что как бы ни было страшно за всех тех, которые там, во имя высших интересов Государства Российского, на службе которому я находился по дипломатическому ведомству, следует предпочитать власть Сталина всяким другим экспериментам над нашим отечеством. А с господами сепаратистами надо бороться». С таких же позиций высказывался и бывший посланник в Греции Елим Павлович Демидов: «В сущности недруги России суть именно те государства, которые являются самыми твердыми устоями против коммунизма. На первом месте стоят Германия и Япония, очевидно, преследующие у нас корыстные цели, а в меньшей мере – Италия и Польша. Как можем мы повести борьбу против советской власти совместно с теми, кто добивается земельных приращений за счет России? В подобном освещении не является ли сговор с иностранцами в видах свержения советского строя изменой собственному отечеству?».
Подобный ход мысли убедительно говорит о том, что патриотические ценности и профессиональные интересы в политической культуре дипломатической службы старой России стояли выше сословных и идеологических пристрастий и антипатий. Дипломатия отождествляла себя не с теми или иными политическими партиями и идеологическими течениями, а с Российским государством как таковым, на службе которого она находилась и интересами которого жила. По характеру своей политической культуры дипломатию с известными оговорками можно отнести скорее к социальной группе «образованных специалистов, жителей больших городов», о которой писал известный американский исследователь русской культуры Джеймс Биллингтон, отмечавший ее «цементирующую» роль в развитии либеральных тенденций в Российской империи на последнем этапе ее существования. Вместе с тем дипломатическая служба в силу своей профессиональной специфики и положения в государственном механизме империи олицетворяла историческую преемственность Российского государства. С этой точки зрения опыт формирования политической культуры старой русской дипломатии можно было бы охарактеризовать как своего рода «просвещенный патриотизм», сочетающий безраздельную преданность Отечеству с трезвой оценкой его возможностей и рациональным, реалистическим пониманием его коренных интересов.
