Россия в глобальной политике

Между странами Центральной и Восточной Европы и Россией продолжают бушевать войны памяти, которые подпитываются интерпретациями истории Второй мировой (Великой Отечественной) войны. Заложниками конфликтных нарративов становятся европейские институты, а обмен резкими репликами между президентом Польши Анджеем Дудой, президентом Украины Владимиром Зеленским и президентом России Владимиром Путиным в связи с 75-й годовщиной освобождения Освенцима свидетельствует, что память о Второй мировой войне превратилась в валюту на международной арене.

На кону – вопрос о том, даёт ли победа Советского Союза законное право голоса России в европейских делах или же её необходимо исключить за нежелание раскаиваться в оккупации и разделе Европы. Победила ли Москва в 1945 г. и стоила ли эта победа огромных человеческих жертв? Или же, напротив, СССР способствовал началу войны, подписав в 1939 г. пакт Молотова – Риббентропа, который позволил оккупировать части Польши и Финляндии, а затем аннексировать Балтийские страны? Главное содержание войн памяти – спор о том, кого считать фашистом и кто вступил в сговор с нацизмом: Советский Союз в 1939–1941 гг. или коллаборационисты в Центральной и Восточной Европе? Следовательно, кого считать новыми фашистами, продвигающими ревизионистскую интерпретацию Второй мировой войны: путинскую Россию или страны Центральной и Восточной Европы?

С середины 2000-х гг. обвинение России в фашизме стало стержневым нарративом в Центральной и Восточной Европе, а также среди некоторых западных политических деятелей. В их ряду – бывший советник США по национальной безопасности Збигнев Бжезинский[1], бывший директор ЦРУ Джеймс Вулси[2], бывший госсекретарь США Хиллари Клинтон[3] и другие. Обвинение прижилось и в академическом мире. С ним солидарны такие его представители, как Тимоти Снайдер, Александр Мотыль, Владислав Иноземцев и другие, а также некоторые российские политические оппоненты власти – Гарри Каспаров, покойный Евгений Ихлов, Лев Шлосберг. Речь идёт не только об академических дебатах, ведь навешивание ярлыков имеет прямые политические последствия: обвинение России в фашизме подразумевает, что страна больше не принадлежит к международному сообществу и не может считаться легитимным партнёром. Если, как провозглашают некоторые, «Путин – это Гитлер», кто захочет вести с ним переговоры и пытаться наладить конструктивный диалог с Россией?

Таким образом, два нарратива прямо противоречат друг другу. Один утверждает, что Россия – фашистская страна, а её лидеры – фашисты, другой определяет Россию как страну, победившую фашизм. К сожалению, для тех, кто не воспринимает мир исключительно чёрно-белым, исторические реалии много сложнее. Советский Союз может и нести ответственность за соглашение с Гитлером в 1939 г., и быть победителем нацистской Германии в 1945 году.

Действующие лица этой запутанной драмы обвиняют друг друга в одном и том же, а оскорбительные ярлыки и академическая терминология сплетаются с умышленными семантическими искажениями. Ключ к разгадке я нахожу в семиотике, рассматривающей слова как коммуникативные инструменты или знаки, интегрированные в систему повседневных смыслов и одновременно формирующие её[4]. Как и любое другое слово, «фашизм» – коммуникативный инструмент, обусловленный и «нагруженный» общим имплицитным культурным багажом, который позволяет аудитории интерпретировать этот термин; это понятие-«конструкт», выражающее отношение к объекту. Ещё в 1946 г. Джордж Оруэлл в эссе «Политика и английский язык» отметил, что «слово “фашизм” потеряло конкретный смысл и означает только “нечто нежелательное”»[5].

В России понятие «фашизм» стало элементом стратегического нарратива, причём оперируют им двояко. Внутри страны оно используется для формирования культурного консенсуса вокруг памяти о Великой Отечественной войне, поддерживающего стабильность системы. На международной арене – для развития или, по крайней мере, укрепления статуса страны как державы, имеющей благодаря победе над нацизмом законное право голоса в вопросах европейской безопасности. Называя противников «фашистами», российская власть описывает собственное понимание международной системы, предлагает сюжетную линию, которая строится вокруг российского народа, его ценностей и целей. Другой стратегический нарратив, идеологически обратный, но выполняющий в точности ту же функцию, транслируется теми, кто называет Россию фашистской. Это обвинение сводит роль России к амплуа «чужого», олицетворяющего собой всё, что для Запада недопустимо.

Изучение России в западном мире давно подчинено устаревшим бинарным стереотипам – демократия/авторитаризм, Запад/не-Запад, Европа/Азия и так далее. И новая антагонистическая пара – мнимый российский фашизм против мнимого западного либерализма – лишь добавляет к этому перечню ещё один чёрно-белый бином, эвристическая ценность которого минимальна.

Здесь я развенчиваю обвинения в фашизме, приписываемые путинскому режиму, и предлагаю взглянуть на ярлык фашизма как на элемент «отзеркаливания» в политической игре Запада и России вокруг вопросов о том, какой должна быть Европа и должна ли она включать или исключать Россию[6].

Деконструкция исторических аналогий

Профессор Йельского университета Тимоти Снайдер – один из самых громких прозелитистов тезиса о фашизме в России. Он проповедует эту идею в серии колонок в The New York Times и The New York Review of Books, в книге «Дорога к несвободе: Россия, Европа, Америка» (“Road to Unfreedom: Russia, Europe, America”). Снайдер злоупотребляет историческими параллелизмами, допускает упрощенчество, развешивает ярлыки, сводит объяснения к редукционизму.

Так, он утверждает, что российский режим реабилитировал пакт Молотова – Риббентропа. Но это поверхностный вывод. Официальный российский нарратив о пакте, вмещающий и статью Путина “The Real Lessons of the 75^th Anniversary of World War II”[7], опубликованную в The National Interest в июне 2020 г.[8], традиционно приравнивает пакт к Мюнхенскому соглашению. Цель России состоит в том, чтобы напомнить об общей ответственности за предвоенные события: Мюнхенским соглашением Западная Европа бросила Центральную Европу на произвол судьбы, и пакт следует воспринимать именно в этом амбивалентном контексте.

Кроме того, Снайдер полагает, что поддержка Кремлём ультраправых в Европе является продолжением альянса Сталина с Гитлером, целью которого было уничтожение европейского миропорядка. Эта попытка исторического параллелизма несостоятельна по нескольким причинам. Представлять нынешних ультраправых непосредственными наследниками нацизма – упрощение, которое опровергается всеми специалистами, изучающими подъём «новых правых»[9]. Более того, волны антилиберализма в Венгрии и Польше – странах, для населения которых неприятие России характерно исторически, показывают, что не Москву надо винить в растущем скепсисе европейского общественного мнения: это глубоко укоренившийся феномен, гораздо более сложный, чем примитивное клише «завезённой из России заразы».

Третий набор аргументов Снайдера связан с предполагаемым вкладом в путинскую идеологию реакционного бело­эмигрантского мыслителя Ивана Ильина. Действительно, поклонники Белого движения в России (например, Никита Михалков) вдохновляются образом и мыслями Ильина, но неверно утверждать, что эти идеи стали главной доктринальной опорой[10]. Российский президент не проявил какого-то особенного почтения, навестив в 2009 г. место погребения Ильина – он также посещал и могилу нобелевского лауреата Александра Солженицына. Путин пять раз цитировал Ильина, но ещё чаще – шесть раз – он цитировал евразийца Льва Гумилёва и регулярно обращается ко многим другим российским мыслителям и историкам от Карамзина до Бердяева. Более того, все эти цитаты воспроизводят привычные образы России, её культуру и роль государства; ни одна из них не связана с наиболее противоречивыми антисемитскими высказываниями Ильина в поддержку нацистской Германии или фашистской Италии. Таким образом, работы Ильина в кремлёвском «цитатнике» – лишь подтверждение самых расхожих представлений о России. С подобными трюизмами могли бы выступить многие российские мыслители. Кроме того, Снайдер обходит многочисленные случаи, когда позиции Ильина фундаментально противоречат путинским: полная реабилитация его наследия заставила бы Кремль принять слишком много неприемлемых идеологических составляющих.

Наконец, Снайдер обвиняет Путина в том, что тот оправдывает аннексию Крыма, ссылаясь на доктрину Германии об «изменении границ», а это подразумевает, что Путин открыто сравнивает свои действия с действиями нацистской Германии[11]. Это грубое и ложное обвинение. В речи Путина чётко говорится о воссоединении Германии в 1990 г., а не об аншлюсе Австрии или аннексии Судетской области[12]. Это, конечно, не оправдывает аннексию Крыма, но свидетельствует о том, что Путин говорил о воссоединении Германии в 1990 г., а не о действиях нацистской Германии. Кремлёвский стандарт «нормальности» – холодная война, а не эпоха Молотова – Риббентропа. Кремль живёт не в идеологизированном мире нацистской Германии, а в мире, в котором годы перестройки, распад ялтинского миропорядка и Советского Союза до сих пор являются главными историческими референциями и травмами.

Произвольно и избирательно конструируя смысл и значение исторических аналогий, связывая каждое решение, принятое путинской Россией, с нацистской Германией, Снайдер только сбивает читателей с толку, превращая «полезное прошлое» в инструмент демонизации России и дискредитации прочих аналитических подходов. Не менее бессмысленными и безосновательными были попытки Снайдера найти у Ильина идеологическое обоснование вмешательства Кремля в президентские выборы в США в 2016 г.[13] и обнаружить следы его прямого влияния на победу Трампа[14].

Мнимый неототалитаризм

Другой аспект дискуссии касается концепции тоталитаризма. Она используется, чтобы обосновать идею, которая на самом деле является ложным логическим треугольником: если нацизм и коммунизм одинаково тоталитарны и если путинский режим является неосталинизмом, значит – через свой модернизированный сталинизм он эквивалентен нацизму. Но если нацизму и сталинизму свойственны схожие аппараты и практики государственного насилия, то по многим другим аспектам они резко различны. Коммунизм не сводится к сталинскому периоду, а восприятие путинского режима как неосталинского – даже больше чем редукционизм. Эту концепцию не принимает подавляющее большинство политологов, изучающих сегодняшнюю Россию[15].

Вопреки утверждениям американского политолога Александра Мотыля[16] Россия не соответствует никаким признакам тоталитарного государства: нет ни системы террора, ни обязательной индоктринации для подчинения масс, ни механизмов мобилизации.

Поэтому для описания российской политической системы даже понятие авторитаризма подходит лишь с определёнными оговорками.

Очевидно, что за последнее десятилетие публичные свободы были урезаны, президент может остаться у власти практически пожизненно, «системные» политические партии представляют далеко не полный список политических предпочтений избирателей, свобода мнений ограничена, СМИ контролируются всё плотнее. Однако идеологическое разнообразие доступно тем, кто его ищет: либеральные протесты регулярно сотрясают Москву и большие города страны, а городской активизм и муниципальная политика становятся новым пространством для самовыражения гражданского общества[17]. По данным правозащитного центра «Мемориал»[18], только около 54 человек в России считаются политическими заключёнными. Даже если добавить к ним 254 заключённых за «религиозный экстремизм» (что является сомнительной категорией), это число меркнет по сравнению с количеством заключённых в странах с диктаторскими режимами (Китай) или авторитарными (Турция).

Лишён российский режим и ещё одного ключевого элемента фашизма: системы массовой индоктринации и мобилизации. Несмотря на это (или, возможно, из-за этого), с начала 2000-х гг. западные наблюдатели ведут поиск гипотетического идеологического гуру Путина. Эта роль традиционно отводится идеологу современного евразийства Александру Дугину, которого западные эксперты окрестили аж «мозгом Путина»[19] из-за его вклада в популяризацию евразийской терминологии. Однако Дугин не обрёл какого-либо институционального статуса в государственных структурах, а его теории слишком заумны, чтобы конкурировать с более практичной и менее радикальной идеологией[20]. Вторым номером на роль идеологического «наставника» Путина номинировали Ивана Ильина – сначала Антон Барбашин и Ханна Тобурн[21], а затем и Тимоти Снайдер. Но их аргументы основаны на очень избирательной и тенденциозной интерпретации идеологических основ режима и ошибочном прочтении творчества мыслителей-одиночек.

Российский режим не только не проповедует никакой последовательной официальной доктрины, но и не имеет утопического проекта трансформации, реализуемого путём мобилизации масс вокруг пропаганды насилия. Большинство учёных сходятся на том, что такой проект является обязательным атрибутом фашизма, своего рода его «наименьшим общим знаменателем»[22]. Фактически стержневыми элементами, отличающими фашизм от других реакционных идеологий, основанных на отрицании и противостоянии идеям Просвещения, являются миф о возрождении и культ насилия. Фашизм стремится не сохранить или восстановить прошлое, но создать радикально новое общество. Однако Россия не демонстрирует стремления ни к утопии, требующей тотальной трансформации существующего миропорядка, ни к созданию Нового Человека. Напротив, с середины 2000-х гг., а особенно с третьего президентского срока Владимира Путина Кремль поёт дифирамбы консерватизму, что подтверждает страх перед всем, что так или иначе ассоциируется с революционными изменениями[23]. Он призывает к сохранению существующего порядка, надеясь добиться принятия мира таким, какой он есть.

Нет в современной России и организационных элементов, которые можно было бы связать с фашистской утопией. «Единая Россия» никогда не формировалась как структура, способная вовлекать и индоктринировать массы. Напротив, она остаётся партией бюрократов и тех, кто ищет надёжной карьеры, что делает её похожей больше на КПСС, чем на НСДАП (Национал-социалистскую немецкую рабочую партию) или итальянскую Национальную фашистскую партию.

Только дважды за два десятилетия Кремль пытался осуществить в стране мобилизационные проекты. Первый – создание в 2005–2008 гг. молодёжного движения «Наши»[24] в надежде упредить «цветную революцию» и структурировать авангард, который вдохновил бы остальное общество на активную защиту ценностей режима. Второй проект случился на пике украинского кризиса весной 2014 г., когда поощряемая Кремлём националистическая мобилизация стимулировала атмосферу экзальтации с призывами к бойцам-добровольцам присоединиться к донбасским повстанцам. Но как только некоторые из этих радикальных группировок начали призывать к «русской весне», чтобы захватить не только Киев, но и сам Кремль, власть немедленно ощутила опасность революции у себя дома и взяла под контроль повстанцев и добровольцев[25].

До сих пор Кремлю удавалось консолидировать пассивную патриотическую поддержку режима и маргинализировать силы, которые оспаривали бы его власть. Это наблюдение свидетельствует о том, что в сегодняшней России отсутствует типичная для фашистских режимов мобилизация и индоктринация.

Отсутствие этнонационалистической доктрины

Ещё одной ключевой особенностью любого фашистского режима является ультранационализм. В этом контексте Россию нельзя приравнивать к нацизму, постулировавшему уничтожение рас, которые считались неполноценными – на этом даже нет необходимости останавливаться отдельно. Кремль никогда не оправдывал расовое уничтожение или геноцид. Не выдвигает российское государство и доктрину русского этнического превосходства[26]. Напряжённость может возникать вокруг попыток ограничить права языковых меньшинств, особенно в Татарстане[27], но эта тенденция в большей степени связана с институциональной и законодательной рецентрализацией системы управления, нежели с этнонационалистическим репертуаром, который был бы направлен на русификацию Федерации. Политические и экономические элиты России по-прежнему полиэтничны. Мусульманские республики, их элиты и общественное мнение являются одними из основных сторонников современной системы – они поддерживают её куда больше, чем этнически русский городской средний класс.

Путин, как и ключевые фигуры в правительстве, настаивает на многонациональном и многоконфессиональном характере России. Он неоднократно называл национализм опасным: ставить одну национальность выше другой – рецепт, по которому «действовали те, кто привёл к распаду Советский Союз»[28]. Тогда как «сила России – в свободном развитии всех народов, в многообразии, гармонии и культур, и языков, и традиций»[29].

Президент России проводит политику открытых границ с государствами – членами Евразийского экономического союза, идя вразрез с общественным мнением, гораздо более ксенофобским по отношению к трудовым мигрантам.

Единственный раз Путин позитивно отозвался о национализме на заседании клуба «Валдай» в 2014 г., когда назвал себя «самым большим националистом в России»[30], а в 2018 г. повторил практически тот же пассаж («самый правильный националист»)[31]. В том же предложении он упомянул и интересы русского народа, но из общего контекста этого и других выступлений Путина следует, что для него «националист» – синоним поборника суверенитета и антиглобалиста. Называя себя так, он подчёркивал важность противопоставления патриотизма западному либеральному порядку, способствующему вмешательству во внутренние дела[32].

Россия, бряцающая оружием?

Наряду с ультранационализмом ещё одним ключевым компонентом фашистского режима, для которого насилие является естественным восстановительным механизмом, является разжигание вражды. Ни один пункт официальной позиции России в области стратегической политики и ядерного сдерживания нельзя истолковать как поощрение войны для возрождения государства. Масштабные инвестиции государства в армию, военно-промышленный комплекс и механизмы ядерного сдерживания сигнализируют о провале «перезагрузки» или «разрядки» после окончания холодной войны, результатом чего стало возвращение к международному порядку, основанному на сдерживании и балансе сил. Враждебные отношения с Западом, особенно с Соединёнными Штатами, не свидетельствуют о стремлении к конфликту[33]. И война 2008 г. с Грузией, и события 2014 г. на Украине были реакцией Москвы на поведение Запада, которое она интерпретирует как готовность изменить постсоветский порядок путём включения Грузии или Украины в трансатлантические структуры[34].

Описание нидерландским политологом Марселем ван Херпеном сфер влияния России как «скрытого жизненного пространства» (Lebens­raum)[35] проводит ещё одну сомнительную параллель с нацизмом, цель которого – демографическое завоевание и уничтожение населения, проживающего на целевых территориях, – была определена однозначно. Российское понимание сфер влияния не подразумевает ни искоренения местного населения, ни отправки этнических русских на колонизацию этих территорий. Россия делает акцент на контроле стратегической ориентации соседей, чтобы избежать их вовлечения в западные институты – НАТО или Евросоюз. Более того, с самого начала государственной политики в отношении соотечественников в 2006 г.[36] Москва больше заинтересована в возвращении русских из ближнего зарубежья в качестве полезной рабочей силы, нежели в консолидации их демографического присутствия за рубежом, что сразу разрушает аналогию с Lebensraum.

Более того, российское государство демонстрирует крайне осторожное отношение к ирредентизму: идея «русского мира» культивирует размытость в правовых отношениях между русскими за пределами России и самим российским государством. Этот нарратив скорее лежит в области «мягкой силы» или публичной дипломатии, сосредоточенной на продвижении русской культуры и истории за рубежом, а не на систематической правовой защите[37]. Официальная государственная политика России обходится без обращений к ирредентистским чаяниям русских меньшинств на Украине, в Латвии, Эстонии или Казахстане и не поддерживает идеи изменения границ в связи с присутствием этнических меньшинств[38].

За почти тридцать лет независимости России Крым – единственный и уникальный пример конкретного ирредентизма, который можно объяснить реакцией Кремля на утрату влияния на Украину и страхом потерять доступ к Севастополю, своим главным воротам в Чёрное море. И в этом случае действия Москвы были реактивными: Кремль вмешался, как только понял, что не может остановить Евромайдан и последующую геополитическую переориентацию Украины. Не случись Евромайдана, Крым оставался бы частью Украины.

Таким образом, нынешняя напряжённость между Россией и Западом в основном связана с неудачным управлением ситуацией после холодной войны в европейских и средиземноморских районах. Эти особенности геополитики не имеют ничего общего с фашизмом.

Российские госструктуры и ультраправые

Другим признаком «фашизации» России называют наличие ультраправых групп[39]. Но маргиналы, исповедующие крайне правые идеи со ссылками (или без них) на исторический фашизм как таковой, не являются уникальной особенностью России. Эти группировки не могут войти в легальный политический процесс, да и социальную базу их определить очень сложно. И если, например, в США они опираются на глубоко укоренившиеся традиции рабства, сегрегации и на серьёзные электоральные группы, поддерживающие такое мировоззрение, в России дело обстоит иначе.

Российские власти демонстрировали разнообразие подходов к низовым праворадикальным движениям. В зависимости от широты политического контекста их репрессировали, маргинализировали, игнорировали или кооптировали. Однако на деле взаимодействие сложнее, поскольку российское государство состоит из множества акторов и «пространств». Можно выделить около десятка политических деятелей высокого уровня, претендующих на роль влиятельных игроков и пытающихся продвигать, поддерживать, защищать или связывать радикально настроенных правых с государственной властью. Тем не менее этот список представляет незначительную часть российской политической элиты. Единичные исключения свободного (и безнаказанного) самовыражения ультраконсервативных и ультраправых фигур вроде Дугина подтверждают правило. Фашистское «дерево» составляет мизерную часть идеологического леса России, а чрезмерное внимание к маргинальным явлениям скрывает другие части широкого идейного спектра. Между тем они вполне доступны и выявляют уникальность России куда более традиционными способами, обращаясь к национальной истории и культуре, православию или какой-либо форме ностальгии по Советскому Союзу.

Классический фашизм в виде отсылок к историческому европейскому опыту или превосходству белой расы по-прежнему вызывает в российском общественном мнении презрение и отторжение, а власти подавляют и репрессируют фашистскую идеологию. Гораздо меньшему давлению подвергается то, что я называю парафашизмом, то есть доктрины, отрефлексированные через русскую культуру: черносотенство, евразийство, национал-большевизм, мистический сталинизм. Им присущи некоторые концептуальные черты – вера в метаидеологию и просвещённую элиту, призыв к массовой индоктринации и государственному насилию, утопия возрождения нации через войну, которые имеют нечто общее с фашизмом. Но им в России предоставлено право на существование в качестве радикальных вариаций более широкого спектра приемлемых доктрин, которые входят в фонд идей классического русского национализма или консерватизма. Черносотенство считается пиковой формой идей, направленных на реабилитацию царизма, евразийство – крайним проявлением веры в Россию как стержень Евразии, мистический сталинизм и национал-большевизм – экстремальным видом ностальгии по советскому величию.

Эти доктрины, которым позволяют существовать благодаря заступничеству некоторых могущественных покровителей, остаются, однако, далеко за рамками идей, которыми руководствуются власти на повседневном уровне государственного управления. Российский идеологический мейнстрим опирается на гораздо более традиционную и консенсусную базу, сочетающую советскую ностальгию по брежневскому времени, критику 1990-х гг. и призывы к новому мировому порядку, который бросил бы вызов предполагаемому западному лицемерию и моральному декадансу. В то же время Европа вполне официально считается колыбелью цивилизации, олицетворяющей высшую культуру и качество жизни[40], а модерность/модернизация/глобализация принимаются в качестве «нормальности» для любой страны в XXI веке. Культивируя доктринальное многообразие, размытость и неявность, кремлёвский мейнстрим воспринимает идеологии в рамках рыночной логики: для каждой микроцелевой аудитории создаются свои (порой противоречивые) идеологические продукты, чтобы обеспечить максимально возможный консенсус вокруг режима.

Если у Кремля и существует всеохватывающая идеологическая тенденция, то это антилиберализм: утверждение о том, что либеральная идея «себя изжила», как выразился Путин в 2019 г.[41], а также возврат к идеологии суверенитета – национального, экономического и культурно-нравственного. Подобный антилиберализм не следует смешивать с классическим фашизмом или парафашизмом. Это не реакционная идеология, призывающая к возврату в прошлое, а скорее постмодернистская (и постлиберальная) концепция, отражающая и эксплуатирующая нынешние повсеместные сомнения в глобализации. Это также не идеология революционной утопии, призывающая создать новое человечество с чистого листа (ключевой компонент фашизма). Напротив, она утверждает необходимость более традиционного национального государства (nation state), предоставляющего социальные услуги, и коллективной национальной идентичности, которая была бы не столь космополитичной и ограниченно ориентированной на индивидуальные права и права меньшинств. Более того, путинский режим придерживается довольно ортодоксальной либеральной экономической политики и (как правило) терпимо относится к либеральным личным (если не политическим) свободам.

То же самое можно сказать и о поддержке российским государством европейских ультраправых. Эта часть российско-европейских связей является одновременно и «браком по расчёту», и отражением более глубоких долгосрочных идеологических союзов[42]. «Браками по расчёту» их можно считать потому, что Кремль не заинтересован в связях с группами, которые слишком радикальны в своей идеологии или слишком маргинализированы в собственном обществе, разумно предпочитая ориентироваться на мейнстримные партии, которые когда-нибудь смогут прийти во власть. Тем не менее подобные отношения достаточно фундаментальны, чтобы быть чисто тактическими. Они опираются на глубокие, общие идеологические основы. Их враги чётко определены: мировой либеральный порядок, «рыхлый консенсус» парламентской демократии, наднациональное строительство ЕС, а также то, что они называют культурным марксизмом, то есть индивидуализм, продвижение феминизма и прав меньшинств. Таким образом, за несколько лет Москве удалось оформить русофилию и евроскептицизм как две стороны одной медали, позиционируя Россию как противоположность Брюсселю и Вашингтону – поставщика честного анализа слабостей и внутренних противоречий Запада.

На фоне медийной шумихи вокруг влияния России на американский и европейский внутренний ландшафт стоит заметить: подъём ультраправых и антилиберальных нарративов и партий в Европе и США бесспорен, но причины глубоко эндогенны и заложены в фундаменте общества этих стран.

Россия играет внешнюю роль: она пользуется новыми голосами, флиртует с ними и пытается их усилить, но не она породила эту динамику и реального влияния она на неё не оказывает.

Россия выступает не как инициатор социальной трансформации, а как эхо-камера собственных сомнений и трансформаций европейского и американского обществ.

Где искать «фашизм» в России?

Из множества ключевых признаков фашизма российский режим демонстрирует только один: устоявшуюся военизированную культуру, которую прямо поддерживают государственные институты. Социология этой военизированной субкультуры ещё не написана. Её носители – несколько сотен тысяч активистов, она далека от маргинальной. В рядах Росгвардии числится около 250 тысяч человек; частная охранная индустрия представлена почти 23 тысячами зарегистрированных фирм, в которых занято около 700 тысяч человек[43]. Казачьи войска, действующие под эгидой государства, представляют около 100 тысяч человек. Около 400 тысяч молодых людей так или иначе участвовали в Юнармии[44], а несколько сотен тысяч являются членами более широкой сети патриотических военизированных тренировочных и экстремальных спортивных клубов. К этому следует добавить и более малочисленные движения: православное «Сорок сороков», политизированные байкерские клубы вроде «Ночных волков», а также широкую сеть ассоциаций ветеранов войны, активно работающих в гуманитарной и полувоенной сферах.

Рост служб безопасности и возрождение молодёжной военной подготовки подпитывают традиционные формы мужественности, которая формируется под воздействием физической подготовки, мужского товарищества, чувства самопожертвования ради нации, способности переносить боль, а в некоторых случаях и идеи возрождения через насилие. В этой среде игра с оружием становится эрзацем фаллических ритуалов. На такой благоприятной почве могут процветать группировки, чей идеологический язык непринуждённо сочетается с фашистским образным рядом и эстетикой языка тела. Этот военизированный мир сочетает в себе отсылки как к военным традициям и нормам спецслужб, так и к субкультуре криминального мира. Бандистская субкультура, вышедшая из зон (из лагерей ГУЛАГа и обычных тюрем), пропитала культуру позднего советского и постсоветского периода, что особенно проявилось в кинематографе: криминальный сленг стал новым lingua franca, насилие рассматривается как путь к успеху, а ощущение братства и «понятия» очень ценятся. Проникнув в правоохранительные органы и службы безопасности[45], эта бандитская субкультура стала частью общего культурного мейнстрима.

Личный образ Владимира Путина также способствовал широкому распространению маскулинных гендерных клише и утверждению роли мужчины-защитника (при этом общество трактуется как расширенная семья). Развитие российских и восточных боевых искусств было одним из самых долгосрочных «домашних» проектов Путина. Особенности утверждения мужественности в постсоветском контексте, таким образом, представляют собой недостаточно изученную область (то же можно сказать и о проблеме мобилизации ультраправых «самооборонцев-вигилантов» в ответ на общественный прессинг, под который попало понятие мужественности в США). Однако её необходимо исследовать, чтобы понимать пристрастие к некоторым аспектам фашистской идеологии и телесной эстетики в современной России.

Заключение. Фашизм как индикатор

Желание стран Центральной и Восточной Европы укрепить своё чувство принадлежности к Европе и добиться большего уважения к их памяти о второй половине ХХ века более чем законно. Сочинение новой историографии для нации – всегда непростое дело, особенно когда приходится сочетать противоречивые сегменты прошлого: как можно давать слово тем соотечественникам, кто сотрудничал с нацистской Германией, а также тем, кто защищал советский режим? Как построить нацию, в исторической памяти которой найдётся место и для «коллаборационистов», и для коммунистических «попутчиков», и для антифашистских движений? Как адекватно отразить все оттенки прошлого в общем представлении о нём?

Образ России как абсолютного «чужого», угрожающего онтологической идентичности Европы, не является решением.

Риски политизации прошлого не исчерпываются историографическими или мемориальными проблемами. Умаление и тривиализация холокоста с целью выставить Россию равнозначным злом – опасно политически и нравственно. Антитоталитарная философия при таком подходе становится инструментом продвижения геополитических (расширение НАТО), а также политических и экономических (неолиберализм) целей. Не то чтобы они были нелегитимными, но эти идеи должны завоёвывать сердца и умы открыто и конкурировать с другими легитимными представлениями о мировом порядке (например, более левого толка), не прячась под маской борьбы с химерами, воплощёнными путинской Россией. Надо отметить, что среди тех, кто активно изображает Россию тоталитарным врагом Запада, видное место занимают власти Польши и Прибалтики, которые гораздо более этнонационалистичны, чем путинский режим. Кроме того, США поддерживают действительно авторитарные режимы – Саудовскую Аравию или Египет времен Сиси, не выставляя их «традиционалистскими» врагами прогрессивного Запада.

С другой стороны, уклонение России от истинного покаяния за сталинские преступления (пусть пакт Молотова – Риббентропа и можно стратегически оправдать в предвоенном контексте) создаёт проблему как внутри страны (власти не склонны, например, приносить извинения за насилие со стороны государства), так и на международной арене (Россия не признаёт злодеяния, совершённые на оккупированных территориях во время войны). Стратегия властей заключалась в том, чтобы снизить напряжённость вокруг интерпретации этого ключевого момента советской истории и «нормализовать» её. Как метко заметила политолог Мария Липман, Кремль правде предпочёл примирение[46]. Для внешнего наблюдателя или историка это может показаться неверным выбором, но для главы государства, пришедшего к власти после десятилетия глубоких разногласий, похоже, расчёт оказался верным. Тем не менее это не способствует укреплению авторитета Москвы на международной арене.

Подведём итоги. Ярлык фашизма стал центральным элементом сложного диалога между Россией и странами Центральной и Восточной Европы. Конфликт вокруг исторической памяти постепенно расширился, охватывая европейские институты, и распространился в некоторых академических и околонаучных кругах. Восприятие России в качестве «чужого» по-прежнему опирается в основном на осуждение страны как авторитарной, коррумпированной и клептократической. В свою очередь, Россия в основном обвиняет Запад в нормативном империализме и фальшивом идеализме. И каждая из сторон находит возможность обвинить другую в фашизме. Это обвинение остаётся латентным дискурсивным инструментом, который в будущем может быть использован для продвижения геополитических идей и лозунгов, что способно сделать и без того опасный конфликт ещё более нестабильным и трудноразрешимым.

Я трактую эти противоречивые позиции как свидетельство разрыва в ситуативных идентичностях. Для России экспансия ЕС и НАТО на постсоветское пространство, как и созидание нового европейского порядка являются следствием нарушения прежнего согласованного политического устройства Европы. В этой битве Москва позиционирует себя как консервативная держава, она защищает дискурсивный статус-кво, фиксирующий смысл и значение последствий Второй мировой войны и ялтинского миропорядка в противостоянии с набравшими силу после холодной войны ревизионистами. Для Запада Россия несёт ответственность за нарушение европейского порядка, аннексируя Крым и провоцируя войну с Украиной в Донбассе, а в глобальном масштабе отказываясь от соглашений, принятых по умолчанию в 1990-е гг., и удерживая бывшие советские республики в сфере своего влияния.

Запад и Россия глухи к аргументам друг друга, ибо они привязаны к разным историческим периодам.

Для России «нормальность» – десятилетия холодной войны, когда страна обрела статус великой державы, обладающей голосом во всех ключевых международных вопросах, серьёзно влияющей на европейскую политику и считающейся победоносным союзником США в борьбе с фашизмом. Для Запада «нормальность» относится к началу 1990-х гг., когда Россия соглашалась с реализацией основных геополитических интересов Запада, не выступала против экспансии Евросоюза, критически относилась к своему советскому прошлому и хотела идти по европейскому пути[47].

Такая неспособность сослаться на общую «нормальность» объясняет амбивалентность диалога вокруг понятий консерватизма и фашизма. В российском видении сегодняшние фашисты – те, кто хочет уничтожить традиционную Европу, отрицая ялтинский порядок сравнением коммунизма с нацизмом; бросая вызов классической западной цивилизации с позиций таких постмодернистских теорий, как космополитизм (отрицание национальной идентичности), права меньшинств (отрицание традиционных ценностей) и право на гуманитарную интервенцию (отрицание государственного суверенитета). Консерваторы – те, кто хочет спасти «настоящую» Европу: пропагандирует христианские ценности, защищает классическую западную цивилизацию (и наследие античности, и вестфальское толкование государственного суверенитета), поддерживает ялтинский порядок и устоявшееся прочтение победы СССР во Второй мировой войне. В таком видении мира европейские ультраправые, с которыми заигрывает Россия, находятся в консервативном, а не в фашистском лагере, поэтому с ними возможен стратегический союз: именно это подразумевают российские СМИ, представляя, например, Марин Ле Пен наследницей мировоззрения де Голля, а не лидером европейских ультраправых.

Таким образом, тот, кто оперирует ярлыком «фашист», получает возможность решать, какой должна быть идеальная Европа. Если Россия – фашистская страна, если путинский режим можно типизировать как фашистский или если советское прошлое, которое Кремль не хочет осуждать, эквивалентно нацизму, – Россия должна быть исключена из Европы и изображена как её антитеза, воплощённый «чужой» для всех ценностей, заложенных в понятии «Европа»: либерализм, демократия, многосторонний подход, трансатлантическая солидарность. Если же, напротив, как заявляет Москва, «фашистской» вновь становится Европа, если идеологический статус-кво победы 1945 г. ставится под сомнение, а так называемые традиционные ценности Европы оказываются под угрозой – тогда Россия укажет путь к восстановлению «настоящей» Европы: христианской, консервативной, геополитически континентальной и опирающейся на национальные государства. Таким образом, нынешняя борьба за определение того, кто фашист, является борьбой за будущее Европы. Это ключевой вопрос, который определяет, насколько европейской страной будет Россия и будет ли она европейской вообще.

Статья основана на книге автора “Is Russia Fascist? Unraveling Propaganda East West” (Cornell University Press, 2021) // «Фашистская Россия? Как разобраться в пропаганде по линии Восток – Запад» (Издательство Корнеллского университета, 2021).