В динамично меняющемся мире, нередко называемом «рассыпающимся», крайне важно вернуть человеку чувство сложной и во многом непредсказуемой политической динамики. Подчас с этим гораздо лучше справляется хороший исторический экскурс, а не экзальтированное включение в ожесточённые политические баталии. Книга Александра Баунова о падении трёх европейских диктатур – пример такого экскурса, отражающего все необходимые оттенки относительно недавних и неизменно актуальных страниц новейшей европейской истории.
И особенности политической жизни последних десятилетий, и специфика человеческой психики, подталкивающая людей к восприятию актуального порядка вещей как неизменного и постоянного, привели современность к занимательному парадоксу. С одной стороны, не только из среды коучей и бизнес-тренеров, но подчас и со стороны вполне респектабельных психологов часто можно услышать призывы «выйти из зоны комфорта». С другой стороны, именно комфорт, предсказуемость и обманчиво консервативная «стабильность» стали одними из главных тотемов политического дискурса. Ради защиты этих тотемов, сопрягающихся в зыбкую конструкцию «знакомого мира», население развитых и развивающихся стран по всему миру оказалось готово принять расширение мер контроля и безопасности, ограничение конкуренции, либеральную самоцензуру и иные решения, которые позволяли бы фиксировать привычный уклад, не допуская сползания в беспокойные времена. Те, относительно которых предостерегало китайское выражение 宁为太平犬，不做乱世人 («Лучше быть собакой в эпоху спокойствия, чем человеком в эпоху хаоса»). Джон Кампфнер в конце нулевых выразит это состояние через распространение глубоко прагматичных моделей потребления: «Люди во всех странах нашли способ комфортно жить, перестав одновременно быть участниками политического процесса. Консьюмеризм оказался прекрасной мозговой “заморозкой”».
Однако перемены и не думали самоликвидироваться, подобно демонам из известного советского фильма. Как и в былые времена, критический потенциал продолжал накапливаться там, где люди долго предпочитали его не замечать. Большинство людей, в особенности из числа любителей афоризмов и патетичных высказываний, знает, что время, при всей его незаметности, выполняет две разнонаправленные, но одинаково медицинские задачи. С одной стороны, время лечит – и на это надеются те, кто не умеет справляться с травмами (в т.ч. культурными и историческими) другим способом. С другой стороны, время убивает, превращая славу в проклятия, а империи – в песок; на любом кольце власти время неминуемо выводит не историческое послание на тёмном наречии, но простой, как крик кукушки, приговор: всё проходит, и это пройдёт.
Непростая история
Важная и блестяще написанная книга Александра Баунова «Конец режима», о содержании которой речь ниже, ещё до выхода высветила удивительную черту реакционных сил, по всему миру именующих себя «консерваторами» или «охранителями»: те, кто громче всех говорит о значимости уважения очередной тысячелетней истории, скорее всего будут резко против объективного её изучения. Этому изучению предпочтут удобный идеологический палисадник с сугубо декоративными функциями или единственно верный учебник, повествующий об историческом предназначении и перипетиях «особого пути». Современные испанские историки справедливо указывают, что при Франко произошло «ниспровержение памяти»: преподавание истории «было поставлено на службу режима», а само социальное знание превратилось в «идеологическую баланду “формирования национального духа”». В Португалии Салазара была придумана и поставлена под ружьё единственно верная концепция лузотропикализма. Наконец, в Греции «чёрных полковников», как справедливо указывает Баунов, национальная история превратилась в «винегрет из истории Марафона и Фермопил, плача об утраченном Константинополе», а заодно и идеи национального «греческого христианства». Это удивительное «соседство по особому пути», столь свойственное реакционным режимам второй половины XX века, а в некоторых случаях – и вполне актуальной современности, хорошо демонстрирует нам, что главная отличительная черта Sonderweg заключается в том, что он есть практически у всех. То, что объявляется как особое, неминуемо выворачивается в универсальное – и, сколько ни проводи цивилизационную разницу между условными Harke и Rechen, при соприкосновении со лбом оба инструмента неминуемо оказываются граблями.
Павел Милюков в своё время предостерегал, что «объяснять особенности духовной жизни из особенного склада народного духа <…> значит объяснять одно неизвестное посредством другого, ещё более неизвестного, или, как говорится, запрягать лошадей позади телеги». Но то, что явно тормозит движение по научной колее, до сих пор пользуется политической популярностью.
В этом смысле история диктатур неотделима от забвения, а хроника их падения – от «возвращения» исторических новелл, нередко оказывающихся весьма неприятными. Так, знаменитое полотно Пикассо «Герника», как и полноценная память о самой бомбардировке духовной столицы басков, вернётся в Испанию лишь после смерти Франко.
Почти гарантированно оно рождает очередных певцов виктимблейминга, готовых оправдать всё, что сформировало привычную реальность. Намеренное, почти рациональное неведение в вопросах собственной истории легко превращается в надменное предубеждение к соседям, особенно соседям «недружественным», – что толку призывать к изучению их истории, когда своя собственная превращена в легендариум.
Между богом и чёртом
«Конец истории», на продолжительное время ослепивший многих по завершении холодной войны, вызвал расцвет целой субдисциплины в области политических исследований – транзитологии. В какой-то момент эйфория от очередной волны демократизации стала настолько привлекательной даже для исследователей, что разработки в области перехода «от диктатуры к демократии» приобрели почти фаталистичный линейный вектор. Андрей Мельвиль обоснованно назвал это «своеобразной антикоммунистической “перелицовкой” Манифеста коммунистической партии» – как марксистская концепция истории подразумевала неизбежность всемирной победы коммунизма, так и стандартные транзитологи были убеждены в том, что «все страны придут к торжеству либеральной демократии, только одни раньше, а другие позже».
История, однако, нанесла ответный удар по переизданию гегельянской идеи о том, что, если факты противоречат теории, тем хуже для них. Внезапно оказалось, что на руинах диктатур иногда образуются и демократии-однодневки, стремительно сгорающие в потоке «отлива» или «отката», и новые диктатуры, без всякого стеснения эксплуатирующие модные демократические лозунги, и вообще достаточно странные режимы, которые непросто определить даже матёрым политологам. Более того, экспертный репертуар, который транзитологи также пытались вывести в качестве волшебной инструкции, позволяющей безболезненно избавиться от очередного «тяжёлого наследия царского режима», также оказался весьма ограниченным в применении: даже в части экономических рецептов, по выражению Дэни Родрика, «на одного Ли Куан Ю находилось гораздо больше Мобуту», а уж в части политических изменений коллапсы встречались едва ли не чаще, чем успешные «переходы». Наиболее свежий пример, вероятно, можно увидеть в трагедии Афганистана: бывший президент страны Ашраф Гани ещё в 2008 г. совместно с Клэр Локхарт выпустил книгу «Fixing Failed States: A Framework for Rebuilding a Fractured World» («Чинить несостоявшиеся государства: схема для восстановления фрагментированного мира»), а уже в 2021 г. «подлатавший» страну руководитель спешно покинул её, спасаясь от наступавших талибов, чуть более чем за квартал занявших всю территорию государства.
В этом отношении книга Баунова напоминает о значении неожиданности и непредсказуемости. Можно, подобно Нассиму Талебу, много рассуждать о типах случайности и отделении «истинной» её разновидности от «детерминированного хаоса», но в одном с автором теории «чёрных лебедей» можно согласиться: «жизнь сама по себе – случайное происшествие гигантского масштаба», и истории политических транзитов (а вместе с ними и разрывов) тому прекрасное подтверждение. В истории не только Испании, Португалии и Греции, но десятков других государств по всему миру события беспрецедентного значения нередко могут быть классифицированы (в зависимости от религиозных и языковых предпочтений) по разряду то ли «Deus ex machina», то ли «чёрт из табакерки». Раскапывая, вскрывая мифы об удачных политических трансформациях, мы неизменно наталкиваемся на удивительно счастливое стечение определённых обстоятельств – и отчего-то забываем о таких встречах всякий раз, когда составляем рецепты скорейшего перехода в светлое будущее. Исследователям Испании и Португалии, Греции и Италии, Венгрии и Турции беспрестанно хочется верить в способность не только исследовать, но и предсказать, – однако политики по-прежнему внезапно умирают, а планы вдруг проваливаются, и частота таких неожиданностей намного превосходит число случаев, когда общественная жизнь хоть сколько-нибудь напоминает часы.
Гораздо удобнее вообразить, что на месте непредсказуемости и сложности существует лишь чей-то план и чья-то воля – это подталкивает к предположению, что плана и воли достаточно для любого успеха. «Конец режима» на огромном числе неудач показывает, что это не так, – и хотя случайность часто упоминается нами как оправдание собственного провала, как минимум с той же регулярностью она лежит в основе успешных изменений.
Изменения – родители порядка
Вопреки любым социологическим фокусам, готовым противопоставить порядок то реформам, то свободе, главной чертой любого «порядка» – даже того, что подкупает солидностью и уверенной «стабильностью», в которой легко считывается застой, – неминуемо оказываются постоянные изменения. Баунов верно подчёркивает, что обретение точки равновесия – задача, постоянно стоящая перед любым диктатором, и оттого «кажется, что он сидит на троне, но на самом деле он канатоходец». Как и гимнасту, ему приходится меняться, но вместе с ним меняется и общество, баланс внутри которого он должен то ли отыскать, то ли установить. В этом плане любому политическому режиму вообще вряд ли знакома статика, так манящая обывателя, – да, на протяжении месяцев или лет внешний наблюдатель может видеть во власти величественные скульптуры вроде столпов Аргоната, но на деле матрица режима каждодневно связана скорее с известным образом «бульдогов под ковром». Общество меняется даже тогда, когда оно само предпочитает этого не замечать; окружение диктатора – когда он уже не в состоянии отслеживать и контролировать такие изменения. Даже для того, чтобы исполнить очередную консервативную мечту о чьём-нибудь «подмораживании», необходимо производить изменения, ориентированные на это, необходимо, пусть даже силой, проводить какие-то реформы.
Этим полезны истории про Адольфо Суареса, Мариу Соареша или Андреаса Папандреу. Вряд ли кто-то из них мог предугадать, к каким последствиям в итоге приведут отдельные их шаги, реформы и комбинации. Профессиональный бюрократ Суарес за 15 лет превратится из молодого фалангиста в популярного и всесильного премьер-министра, но ещё через 15 лет уйдет из политики; Соареш в уподобившейся казино португальской политике будет то побеждать, то проигрывать. Времена меняются, говорили римляне, и мы меняемся вместе с ними; на фоне упомянутых героев в «Конце режима» говорится и о тех, кто в своём противостоянии изменениям пал их жертвой – Черчилль, де Голль, Чаушеску.
Бесстрашные головы
Если и можно отыскать на транзитологическом просторе какие-либо уроки, незнание которых чревато серьёзными последствиями, вероятно, это довольно общие замечания, актуальные для принятия политических решений в целом. Так, в любом переходе, будь он основан на идеях разрыва с прошлым или, напротив, сколь-либо ощущаемой преемственности, критически важным оказывается навык комбинаций, торга и переговоров – словом, той или иной формы коллегиальной, коалиционной работы. Там, где он сформирован до момента «институционального рывка», последний оказывается более конкретным, а потому посильным. Там, где политическая конкуренция «подморожена» вместе с другими элементами общественной жизни, рывок неминуемо оборачивается не спортивным соперничеством, а совсем неспортивным антагонизмом. Шахматисты утверждают, что единственный способ стать умнее – игра с более умным противником; легко догадаться, что в отсутствие противника на протяжении долгого времени навык игры, вероятно, утратится вообще. Кроме того, параллель с шахматами важна и тем, что фигуры на доске неподвижны лишь дважды: до начала игры и после падения короля. В остальном всё протяжение партии, какой бы долгой она ни была, всегда будет занимать чей-то новый ход.
Конечно, этот ход может быть страшным – не зря нас пугают слова «цейтнот» или «цугцванг». Но в конечном счёте любая диктатура – лишь диктатура страха. Может быть, страха перед новым ходом и изменениями, которые необходимо предпринять, чтобы парадоксальным образом сохраниться. Может быть, страха перед временем и его неизбежностью. Но уязвимость диктатуры именно в том, что страх становится её ключевым мотивом: это режим, каждое мгновение переживающий момент своей возможной, а в конечном счёте и неминуемой кончины. Этот момент ещё только предстоит, он лишь виднеется где-то на горизонте, – но страх за собственное будущее обуревает здесь и сейчас, и холодное дыхание его сильнее всего ощущается на пике могущества. В демократии политик может проиграть – и остаться; вне такой системы даже лучший из правителей – всего лишь Акела в окружении множества Табаки.
