Россия в глобальной политике

Где искать корни трагедии Донецкого аэропорта? Одни обратятся к историческим факторам – таким, как российский империализм, наследственная неприязнь вокруг языка и религии, советская национальная политика и микроистория Крыма и Донбасса. Рассмотрение этих факторов уместно при определенной степени абстрагирования, но мы бы хотели сосредоточить внимание на динамике событий, происходящих на авансцене.

По нашему мнению, украинский кризис является следствием самовоспроизводящейся конфронтации в постсоветском секторе евразийского макрорегиона. Соперничество, набравшее динамику во второй половине двадцатипятилетнего периода, послужило причиной возникновения пояса нестабильности, небезопасности и недовольства, частью которого стала Украина. Многомерная борьба, происходящая в регионе, воплощает в себе три «гео», присущих государствам или блокам: геополитику, т.е. стандартную «реалполитик», нацеленную на обеспечение преимущественного влияния на конкретные страны и территории; геоэкономику, или проецирование власти над территорией с использованием экономических средств – занятие, определяемое «логикой войны в грамматике торговли»¹³; и геоидеи, под которыми мы понимаем распространение нормативных концепций о добре и справедливости за пределы национальных границ¹⁴.

В этой главе рассказывается история «холодного мира» – по памятному выражению Бориса Ельцина. Она начинается с распада зоны внешней гегемонии Советского Союза в конце 1980-х гг., когда, несмотря на важность момента, многие ключевые вопросы остались нерешенными, и заканчивается переломным периодом 2003-2004 гг., когда в нескольких постсоветских государствах грянули «цветные революции». Последующие главы касаются более конфликтных периодов, случившихся позже.

Урегулирование, которого не было

Холодная война между Западом и Востоком, разворачивавшаяся в основном – если не исключительно – в Европе, закончилась удивительно быстро. Результат, ставший бесспорным благом по сравнению с тогдашней ситуацией, все же оказался далек от обещанного единого и демократически управляемого континента. Мы до сих пор переживаем последствия нерешенных проблем.

На протяжении десятилетий Европа была расколота геополитически, геоэкономически и геоидеологически. Друг другу противостояли два военных альянса (НАТО для защиты Западной Европы и Северной Америки и Варшавский договор для Советского Союза и шести (с 1955 г. по 1968 г. в число стран Варшавского договора входила также Народная Социалистическая Республика Албания, после ее выхода из договора участников осталось семь – прим. ред.) его союзников в Центральной и Восточной Европе); два экономических союза (Европейское сообщество, или ЕЭС, и Совет экономической взаимопомощи, СЭВ) и два идеологических лагеря (поддерживающий либеральную демократию на Западе и коллективистскую автократию на Востоке). Берлинская стена с колючей проволокой, наблюдательными вышками и минными полями символизировала разделение континента.

Инициатором сейсмических изменений стал Михаил Горбачёв, которого советский «селекторат» назначил генеральным секретарем ЦК КПСС в 1985 году. Горбачёвская перестройка подразумевала «новое мышление» во внешней политике и реформирование закосневших внутренних систем СССР. Он начал ослаблять узы, связывавшие Москву с ее европейскими вассалами – Польшей, Восточной Германией (ГДР), Чехословакией, Венгрией, Румынией и Болгарией, – и подталкивал их к проведению собственных реформ. Горбачёв признал в марте 1988 г., что все социалистические страны «имеют неотъемлемое право самостоятельно принимать решение о пути своего развития». Это означало отказ от «доктрины Брежнева» – применения всех необходимых средств, включая военное вторжение, для предотвращения выхода из блока.

Кремль первоначально предполагал провести эволюционные изменения в своем лагере, но ненамеренно открыл шлюзы революционных перемен. Марксистско-ленинские правительства пали одно за другим за бурный шестимесячный период 1989 г.: началось все в июне с победы на выборах в Польше профсоюзного движения «Солидарность», а завершилось в декабре расстрелом румынского диктатора Николае Чаушеску. Берлинская стена пала 9 ноября, и ликующие зрители разбирали ее обломки на сувениры. В 1990-1991 гг. произошло объединение Германии (и по факту исчезновение ГДР), самоликвидация Варшавского договора и СЭВ и – самое знаменательное – распад СССР и советской политической и экономической системы. Как заявил новоизбранный президент Чехословакии, драматург и бывший диссидент Вацлав Гавел в Конгрессе США в феврале 1990 г., новые события происходят с такой скоростью, к которой «не приспособлен ни один стандартный политический спидометр»¹⁵.

В Вашингтоне администрация Джорджа Буша-старшего, инаугурация которого состоялась в январе 1989 г., отбросила свой первоначальный скептицизм по поводу событий в регионе и поставила цель «направлять выход Советов из Восточной Европы до мирного завершения», как откровенно отмечал в мемуарах госсекретарь Джеймс Бейкер¹⁶. Для советского политбюро разрушение блока было лишь одним из множества вызовов, которые касались не только конкретных политических задач, но и управляемости в целом – вплоть до выживания самого государства. На встречах с советским министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе Бейкер замечал, что тот «расстроен и немного подавлен» из-за социально-экономических проблем, роста местного сепаратизма и ощущения «потери контроля»¹⁷.

Самый острый вопрос повестки безопасности 1989-1990 гг. состоял в том, что делать с Германией после холодной войны. Средоточие двух мировых войн, одна из главных арен противостояния холодной войны – особенной Германию делала одна только ее демографическая и экономическая мощь. СССР побуждала к действиям предсмертная агония его творения – ГДР. Лидеры Федеративной Республики Германии и США переживали, как долго будет открыто «окно возможностей». Горбачёв рисковал свержением, он мог в изнеможении уйти в отставку или изменить точку зрения и ввести танки, как Советский Союз поступил в июне 1953 г. во время восстания восточногерманских рабочих. «Мы находились в цейтноте, – писал позже советник Буша по национальной безопасности Брент Скоукрофт, – и не знали, сколько времени еще осталось»¹⁸.

Горбачёв первоначально предполагал решать «германский вопрос» в рамках возрожденной Союзнической контрольной комиссией, созданной в 1945 г. державами-победительницами – СССР, США, Великобританией и Францией. В 1989 г. он выступил в поддержку идеи о Германии, состоящей из двух государств и встроенной в «общий европейский дом» – панъевропейское общежитие с множеством комнат, но «определенным единым целым»¹⁹. Горбачёв и его помощники, отмечает Мэри Саротти, «никогда не продумывали свои идеи до конца, и их планы оставались неясными»²⁰. Канцлер ФРГ Гельмут Коль постепенно склонялся от идеи конфедерации двух Германий к подходу, который в итоге победил – прямое объединение на западных условиях²¹. Горбачёв дал «зеленый свет» процессу объединения на переговорах с Бейкером и Колем в феврале 1990 г.²² Детали были доработаны летом того же года, и в октябре произошло объединение (Коль первоначально прогнозировал, что переходный период займет 10 лет). ГДР была поглощена существующими структурами ФРГ, объединенная Германия осталась частью евроатлантического альянса и ЕЭС, численность войск всех сторон должна была сократиться, негерманские силы НАТО не должны были базироваться на территории бывшей ГДР, а 400 000 советских военнослужащих должны были покинуть Германию к 1994 году.

Первоначально Горбачёв обещал не допустить появления возрожденной Германии в составе НАТО – альянса, нацеленного на сдерживание СССР. Он несколько раз предлагал, чтобы Германия вошла в состав Варшавского договора – затея, изначально обреченная на провал. Затем некоторое время он был увлечен идеей двойного членства Германии в НАТО и Варшавском договоре. «Эта идея не находила поддержки у американской стороны, – вспоминает Бейкер, – но Горбачёв обратился лично к президенту [Бушу]: “Вы моряк. Вы понимаете, что один якорь – это хорошо, а два – лучше”». Буш в разговоре с Колем высмеял эту концепцию, назвав ее «абсурдной». Горбачёву оставалось лишь настаивать на нейтральном статусе Германии, что представлялось предпочтительным для СССР еще в 1950-е гг., но он был готов рассматривать и свежие сценарии. В беседе с Бейкером в мае 1990 г. Горбачёв высказал неожиданную идею: если членству Германии в НАТО не удастся воспрепятствовать, Советский Союз сам может претендовать на присоединение к альянсу. «В конце концов вы говорите, что НАТО не направлен против нас, говорите о новой Европе, так почему нет?». Это не «абсурд», сказал он, а серьезный вопрос. Бейкер ответил, что на пресс-конференции журналист задал ему аналогичный вопрос, но уклонился от обсуждения этой темы, сосредоточившись на Германии²³.

В итоге американская сторона убедила Горбачёва в том, что объединенная Германия будет представлять больший риск для интересов СССР, если останется вне блоков (при технических возможностях стать ядерной державой), а не окажется встроена в систему альянсов. Поскольку Варшавский договор находился на последнем издыхании, единственным блоком оставалась НАТО. Горбачёв, пишет Скоукрофт, «казалось, не мог придумать лучшую идею, чем та, что предлагали мы». Если бы он был решительно настроен по поводу нейтралитета Германии, «возможно, ему удалось бы этого добиться»²4.

Таким образом долго существовавшая германская проблема была решена. Однако, оставались еще два вопроса, связанных с безопасностью: каким будет новый региональный порядок после исчезновения Варшавского договора и СЭВ и как советская/российская метрополия будет относиться к западному лагерю.

В первом вопросе Советский Союз делал ставку на Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), которое было переименовано в Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) в 1995 году. Дитя разрядки между Востоком и Западом в середине 1970-х, этот орган функционировал как круглый стол для членов обоих альянсов и нейтральных государств Европы. На саммите СБСЕ в Париже в ноябре 1990 г. 32 государства подписали Парижскую хартию для новой Европы, в которой целью провозглашалось строительство «единой и свободной Европы» – идею высказал Джордж Буш в 1989 году.25 Советские делегаты заявляли, что СБСЕ должна заменить ОВД и НАТО. Но это было неофициальное объединение с небольшим аппаратом и бюджетом, без сил коллективной безопасности и единого военного командования, а решения принимались исключительно консенсусом. В отличие от НАТО, где также действует принцип консенсуса, традиции следовать предпочтениям США в СБСЕ не было, что обесценивало институт в глазах американцев. СБСЕ, резюмировал Бейкер, было «чрезвычайно громоздкой и раздражающей организацией», регламент которой «давал небольшим государствам право вето в вопросах, значительно превышающих их статус»²⁶.

По второму вопросу Горбачёв, отказавшись от доктрины Брежнева, в нескольких выступлениях высказывался за «финляндизацию» Центральной и Восточной Европы. После 1945 г. Финляндия придерживалась нейтралитета во внешней политике, активно торговала с Советским Союзом и самостоятельно разбиралась с внутренними делами. Горбачёв озвучил идею «финляндизации» во время визита в Хельсинки в октябре 1989 г.: «Для меня Финляндия является моделью отношений между большой страной и маленькой страной, моделью отношений между государствами с разными социальными системами, моделью отношений между соседями»²⁷. Бывший госсекретарь США Генри Киссинджер встал на сторону Горбачёва. «В долгосрочной перспективе, – задавался он вопросом в авторской колонке, – не является ли положение дел в Финляндии более полезным для безопасности СССР, чем ситуация в Восточной Европе? Можно ли создать такие условия, которые обеспечат Советскому Союзу гарантии безопасности (широко определенные) и при этом позволят народам Восточной Европы выбирать собственное политическое будущее?»²⁸.

Ни один рецепт нельзя реализовать без адаптации. Чтобы СБСЕ стало основой регионального порядка, институт нужно было укреплять административно и финансово. В какой-то момент он мог бы заменить НАТО и ЕЭС, став главной региональной организацией коллективной безопасности и экономической интеграции. Но пока более крепкие НАТО и ЕЭС продолжали функционировать на прежнем уровне и не сталкивались с вызовами своему существованию, у Запада не было стимулов наделять полномочиями альтернативный орган, тем более такой, в котором наследник их давнего противника имел равные права. Многие считали, что недостатком «финляндизации» является асимметричность влияния, да и советско-финские отношения после 1945 г. ни в коем случае не были идеальными. Более того, «финляндизация» подразумевала не единственную модель устройства, но несколько разных²⁹. Более подходящим прецедентом можно было бы считать «австриизацию», вспоминая нейтралитет, установленный великими державами для послевоенной Австрии в 1955 году. Но в тогдашней дискуссии этот пример упустили из виду, если не считать краткого упоминания Киссинджером в июне 1990 года.³⁰

В ноябре 1990 г. 22 страны НАТО и Варшавского договора подписали Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), который устанавливал потолок вооружений тогда еще для двух блоков и предусматривал создание механизмов инспекций и проверок в целях повышения доверия и стабильности.

В Хельсинки в 1992 г. также установлены лимиты численности военнослужащих. Кроме ДОВСЕ, который касался тяжелых вооружений и численности личного состава, а не того, как и против кого их можно применять, никакие другие всеобъемлющие соглашения по безопасности в Европе на исходе холодной войны всерьез не рассматривались. Организация Варшавского договора после исчезновения «социалистического сообщества», которое она была призвана защищать, проголосовала за свой роспуск в феврале 1991 г., в июне то же самое произошло с СЭВ. Западный дуэт – НАТО и ЕЭС – остался безальтернативным вариантом.

Переговоры по Германии не только оставили объединенную страну в составе НАТО, на них речь шла и о будущем самого альянса и, таким образом, косвенно – о будущем архитектуры безопасности региона в целом. Этот стратегический вопрос позже стал камнем преткновения. На встрече с Горбачёвым в феврале 1990 г. Бейкер упомянул, что США готовы пообещать «не распространять юрисдикцию НАТО на силы НАТО [так в оригинале] ни на один дюйм на восток». Обсуждался вопрос о том, будут ли силы НАТО дислоцированы на территории ГДР, или, как настаивал Советский Союз, не будут. На дипломатических переговорах у советской стороны складывалось впечатление, что запрет будет касаться не только Восточной Германии, но и пяти других стран ОВД (Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша и Румыния). Как отмечает политолог Джошуа Шифринсон, такая позиция зафиксирована в некоторых межведомственных документах в Вашингтоне и была открыто высказана главой МИД ФРГ Гансом-Дитрихом Геншером. Расширение НАТО за пределы Германии тогда никем всерьез не рассматривалось. Нужно подчеркнуть: советская сторона полагала, что этого не случится никогда. США и ФРГ давали неофициальные заверения по поводу ограничения географической экспансии НАТО, уважения интересов СССР и совместной выработки всеобъемлющей архитектуры безопасности, возможно, на базе реформированного СБСЕ. Как писал Бейкер в заметках после очередных переговоров с Шеварднадзе, процесс «не выявит победителей и проигравших. Вместо этого появится новая легитимная европейская структура, которая будет инклюзивной, а не эксклюзивной»³¹.

Горбачёв, в частности, был склонен к широкому толкованию духа (а не буквы) переговоров с американцами, и это – а также, думается, принятие желаемого за действительное – позволило ему согласиться на схему объединения Германии. Когда через несколько лет НАТО стала готовиться к приему новых восточных членов, он возмущенно заговорил о нарушении договоренностей, что за ним повторяли все последующие российские лидеры³². По мнению Шифринсона, русские «по сути правы», высказывая свою обиду. «Расширение НАТО стало нарушением …взаимовыгодных договоренностей, достигнутых в ходе дипломатических переговоров, которые обеспечили объединение Германии в рамках НАТО»³³. Правда, стоит отметить, что политики, которые позже делали выбор в пользу расширения НАТО, не думали, что такие взаимовыгодные договоренности вообще существуют. Но само по себе такое расхождение во мнениях означает, что ключевой вопрос не был решен. С политической точки зрения «урегулирование, которого не было», постфактум стало темой для обвинений либо Запада – в нечестной игре, либо Горбачёва – в том, что он «проторговался», не сумев дождаться более выгодных условий.

Важным аспектом процедуры объединения Германии стало использование, по аккуратному выражению Саротти, «модульных» конструкций, т.е. метода механического воспроизводства и расширения имеющихся формул и структур вместо переговоров о взаимоприемлемых заменах. ФРГ не только в буквальном смысле слова абсорбировала ГДР в свою существующую конституционную и правовую систему – новое, объединенное государство стало еще и полноправным членом НАТО и ЕЭС (которое в 1992 г. превратилось в Европейский союз). «Модули» имели свои плюсы: не нужно было «тратить время на концептуализацию новых соглашений и институтов», не нужно было ремонтировать то, что не сломано, и «обеспечивался мощный элемент предсказуемости вместо хаотичного …пересмотра внутреннего и международного порядка»³⁴. В случае с объединением Германии такой подход оправдался настолько, что стал шаблоном. Для вхождения в клуб победителей другим странам нужно измениться, чтобы соответствовать существующим правилам; институты не меняются для приема новых членов.

Парадокс, по мнению Саротти, заключается в следующем: «Борьба за передел Европы после исторических перемен 1989 г. привела к тому, что структуры, существовавшие до этих перемен, сдвинулись на восток и обеспечили свое будущее. Американцы и западные немцы успешно перенесли институты, родившиеся в старой геополитике холодной войны, – где они уже доминировали, как в НАТО, – в новую эру»³5. Альтернативные сценарии, периодически предлагаемые Москвой – кондоминиум великих держав, панъевропейский дом, «финляндизация» и т.д., – являлись «полуфабрикатами» и отбрасывались под влиянием времени и обстоятельств. Когда нужно было делать выбор между прыжком в неизвестность и проверенной моделью, западные политики, доверившись инстинкту, отвергли неясные, пусть и благонамеренные, концепции и предпочли то, что хорошо знакомо.

Урегулирования, которого не было в 1989–1991 гг., имело еще одно тяжелое последствие, и касалось оно распадающейся советской супердержавы. В отсутствие какого-либо акта примирения с Западом или фиксирующего его формального соглашения никто не мог представить себе места бывшей супердержавы в новой/старой схеме положения вещей. «Модули» не предусматривали четкого места СССР, но такой подход не был намеренным, просто страна оказалась слишком громоздкой, чтобы вписаться в жесткие стандарты. В результате, если воспользоваться словами Саротти, «Россия оказалась на периферии Европы после холодной войны»³⁶. Действующее лицо в ее фразе – Россия, ибо Советский Союз ушел в небытие в конце тех двух лет.

Целая флотилия государств-преемников, бывших союзных республик СССР, распавшегося, когда центральное правительство и Коммунистическая партия утратили контроль, отправилась в свободное плавание в конце 1991 г. В центре была Россия, или Российская Федерация (бывшая РСФСР в составе СССР), которая стала официальным правопреемником советского государства, получила его посольства, кресло с правом вето в Совете Безопасности ООН и львиную долю огромного арсенала оружия массового уничтожения. Новая Россия, кабинеты руководителей которой располагались в тех же зданиях в центре Москвы, где сидели советские предшественники, обладала 77% территории СССР (16,4 млн кв. км), 51% населения (147,4 млн), 70% промышленности и 91% добываемой нефти. Тем не менее, это был уже не Советский Союз. Уменьшение территории, политические и экономические потрясения (ВВП упал на катастрофические 40% в период с 1991 по 1998 г.) привели к понижению статуса страны практически по всем объективным показателям и субъективным оценкам. Хотя номинально Российская Федерация считалась совершенно новым государством, а не обломком СССР без его нероссийских частей, ее граждане и элита считали себя наследниками советского прошлого. Распад двух квазиимперий – внешней в Центральной и Восточной Европе и внутренней в постсоветской Евразии – означал ошеломительное поражение для Российского государства, хотя американцы и немцы «стеснялись» произносить это вслух. Травма от потери лица была неизбежна и требовала аккуратного лечения, но, к сожалению для всех, этого не произошло.

Судьба других потомков Советского Союза представлялась не менее туманной, чем перспективы новой, уменьшившейся в размерах России. Некоторые из них боролись за свою независимость, на других она свалилась после того, как лидеры Беларуси, России и Украины подписали в декабре 1991 г. Беловежские соглашения, объявив о завершении эры СССР. Девять из 14 оказались между Российской Федерацией, Центральной и Восточной Европой и членом НАТО Турцией, остальные пять располагались в далекой Центральной Азии. 11 из 14 согласились войти в наднациональную структуру – Содружество Независимых Государств (СНГ) – вместе с Россией³⁷. Три прибалтийские республики (Эстония, Латвия и Литва), провозгласившие независимость в августе 1991 г., бойкотировали СНГ. Они уже видели себя в Центральной и Восточной Европе, и этот шаг активно поддерживали США, а Россия вяло сопротивлялась³⁸.

Новые государства были признаны международным сообществом и получили места в ООН и СБСЕ (количество членов возросло до 53). Они безотлагательно создали дипломатические представительства, пограничные пункты, национальные армии и другие атрибуты государственности³⁹.

Проблема государств-«лимитрофов» (in-betweens)

На каких принципах должен базироваться региональный порядок после холодной войны? Когда пыль 1989–1991 гг. улеглась, ответ по-прежнему был не ясен, хотя два пункта Парижской хартии для новой Европы 1990 г. давали некоторую подсказку. С одной стороны, документ провозглашал национальную «свободу выбора» в вопросах безопасности. С другой – он указывал на принцип «неделимости». «Безопасность неделима и безопасность каждого государства-участника неразрывно связана с безопасностью всех остальных». Как показало время, два этих пункта указывали в противоположные направления.

Вначале посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы решали вопросы безопасности поэтапно, пытаясь реформировать Варшавский договор и вести диалог с НАТО. Чехословакия предложила идею Комиссии по европейской безопасности на базе СБСЕ, чтобы заменить оба старых альянса. Администрация Буша всячески уклонялась, убедив в итоге НАТО создать Совет североатлантического сотрудничества, площадка которого подходила лишь для «фотографирования и состязаний в высоком политическом символизме»⁴⁰. Администрация также призывала центрально- и восточноевропейские страны брать осуществление мер региональной безопасности на себя. Только в 1993 г., когда кресло в Белом доме занял Билл Клинтон, западные стратеги включились в процесс, а американцы его возглавили.

Они сделали это отчасти по просьбе лидеров бывших сателлитов СССР, которые, отбросив сдержанность, умоляли подумать о казавшемся до этого радикальным варианте – принять их в Североатлантический альянс. Мотивация у стран Центральной и Восточной Европы была разной, но главное заключалось в том, чтобы найти международный «якорь» – аналогичный образ Горбачёв использовал в беседах с Бушем в 1990 г. – в небезопасном и крайне непредсказуемом мире.

Большинство игроков в американском правительстве, включая министров, дипломатов, генералов и политических назначенцев среднего уровня, предпочли бы оставить НАТО без изменений, не привлекая новых членов. Они считали, что изменения приведут к смене приоритетов и не пойдут на пользу альянсу как военной организации. Существовала также неприятная возможность, что расширение НАТО усилит реваншистские группы в российских политических кругах и ослабит позиции Ельцина. Строуб Тэлботт, главный специалист по России в администрации Клинтона, писал: «Если НАТО примет антироссийское обоснование приема новых членов, баланс в российской политике может сдвинуться именно в том направлении, …которого мы в наибольшей степени опасаемся»⁴¹. Скептики проиграли дебаты группе сторонников изменений, которую возглавлял Энтони Лейк, советник Клинтона по национальной безопасности, а позже Ричард Холбрук, занимавший тогда пост помощника госсекретаря.

Реакция России была неоднозначной. И это неудивительно, поскольку значительная часть московского истеблишмента была решительно настроена против расширения НАТО. Коллективное мнение этой группы выразила Служба внешней разведки, опубликовав в конце 1993 г. доклад, в котором предупреждала, что принятие бывших коммунистических стран в НАТО «будет воспринято значительной частью российского общества как приближение опасности к границам Родины»⁴². Ельцин занял промежуточную позицию, заявляя, что рост НАТО может быть приемлемым при одном условии – если Россия будет включена в процесс, как предлагал Горбачёв за несколько лет до этого. Он выдвинул эту идею в письме Клинтону 30 сентября 1993 г. и несколько раз говорил о ней публично в 1994 году⁴³. В то же время Андрей Козырев, глава МИД при Ельцине, утверждал, что расширение НАТО не нужно, поскольку все заинтересованные страны, в том числе Россия, учатся сотрудничать с альянсом, а альянс – с ними. В интервью в декабре 1993 г. он, казалось, недоумевал, из-за чего весь этот сыр-бор: «Мы говорим [восточноевропейцам]: зачем нетерпеливо стремиться в НАТО, если в этом нет необходимости? Россия сотрудничает с альянсом, и вы можете делать то же самое. Не имеет смысла расширять НАТО количественно»⁴⁴.

В значительной степени чтобы обозначить уважение к позиции России, НАТО инициировало мягкую программу «Партнерство ради мира» (ПРМ), одобренную в декабре 1993 г. и открытую для всех членов Совета североатлантического сотрудничества, заинтересованных в работе с альянсом. На некоторое время ПРМ сняла вопрос расширения НАТО с повестки дня. Госсекретарь США Уоррен Кристофер предложил идею ПРМ Ельцину в октябре как переходный механизм, эгалитаристский по философии и неограниченный по сроку действия. «Никто не будет пытаться кого-то исключить и не будет предпринимать шаги, чтобы протолкнуть одних вперед других». Ельцин, придерживающийся принципа неделимости безопасности, был доволен проектом и заставил Кристофера согласиться, что объединение «будет происходить на равных основах и это партнерство, а не членство». Если бы руководящие правила ПРМ «оставили нас на вторых ролях, – продолжал Ельцин, – это стало бы проблемой для России», но на таких условиях он был готов включиться в работу. Кристофер добавил: «Мы будем со временем рассматривать вопрос о членстве [в НАТО] как долгосрочную возможность.… Те, кто захочет, смогут со временем реализовать идею, но это произойдет позже»⁴⁵.

Однако вскоре Клинтон, выступая в Праге, заявил, что вопрос расширения НАТО состоит «не в том, произойдет ли оно, …а когда и как»⁴⁶. За несколько месяцев фразы «со временем» и «долгосрочная возможность» были забыты, и в натовских столицах начали с ожесточением барышников торговаться по второстепенным деталям. После паузы, чтобы не помешать переизбранию Ельцина в 1996 г., процесс приема новых членов ускорился в конце 1996 г. и уже в 1997 г. Чехия (отделившаяся от Словакии в 1993 г.), Венгрия и Польша получили приглашение в альянс. Они стали членами НАТО на 50-м юбилейном саммите в апреле 1999 г.

Три фактора склонили чашу весов в американских политических кругах и определили общую позицию по региону. Во-первых, справедливо или нет, присутствовало чувство вины за то, что народы Центральной и Восточной Европы в прошлом оказались брошенными. Это чувство было обусловлено историческими аналогиями: по отношению к Мюнхенскому соглашению 1938 г., к Холокосту и особенно к Ялтинской конференции 1945 г., когда «большая тройка» (Уинстон Черчилль, Франклин Рузвельт и Иосиф Сталин) решала судьбу послевоенной Европы через голову стран, которых это напрямую касалось. Второй фактор – идеологический. Клинтон, Лейк и Холбрук, как пишет Джеймс Голдгейер, «были интеллектуальными наследниками Вудро Вильсона и верили, что расширение международных институтов и продвижение свободы в экономических и политических делах будут способствовать глобальному миру и процветанию»⁴⁷. Единственными международными институтами, достойными такой задачи, полагались те, что были подчинены Соединенным Штатам. Третий фактор – элементарный расчет на то, что расширение альянса закрепит достигнутые американцами результаты, максимизирует власть США и позволит им и дальше творить добро.

Американские политики, если цитировать Стивена Сестановича, посла по особым поручениям на постсоветском пространстве во время второго президентского срока Клинтона, хотели выстроить новый мировой порядок на общих ценностях. «Но одновременно они стремились сохранить и упрочить место Америки в балансе сил после холодной войны. Две эти цели казались неразделимыми. В Вашингтоне не видели иного пути превратить желаемый миропорядок в реальность. Расширение НАТО было неотъемлемой частью этой реальности»⁴⁸. Иными словами, геополитика слилась с геоидеями. Обоснование нашли в принципе свободы выбора, одном из краеугольных камней Парижской хартии. Только сами страны вправе решать, какие альянсы в сфере безопасности им подходят. Если одно или все посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы хотят связать свою судьбу с возглавляемым США евроатлантическим альянсом, то ни одна страна – в том числе Америка – не может ставить это под вопрос.

Выгоды предполагались тем более значительными, что затраты представлялись минимальными. Интерес общества к вопросу расширения альянса в Соединенных Штатах и других странах НАТО был невелик. «Многие противники жаловались на отсутствие широкой общественной дискуссии по поводу столь серьезного внешнеполитического вопроса, – пишет Голдгейер. – Но почему общество должно интересоваться тем, что казалось низкозатратным распространением оборонных обязательств в благоприятной стратегической обстановке?»⁴⁹ Потенциальное неодобрение Москвы, единственное реальное препятствие, американские и европейские политики полагали вполне преодолимым. Они справедливо считали, что Россия обессилена посткоммунистическими трансформациями и не сможет блокировать расширение, а их прозападно-настроенные коллеги, включая Козырева, не были серьезно озабочены этой проблемой.

Аналитические затраты тоже не выглядели чрезмерными. Переоценка ценностей или тяжелая интеллектуальная работа не требовались. Объединение Германии превратилось в удобный шаблон. «Модульная» логика требовала, чтобы претенденты на членство в клубе демонстрировали усердие и доказывали свое соответствие существующим формулам. Система «модулей» по определению не допускала адаптации формул или компромисса между нынешними и будущими членами по поводу устройства этой системы, таким образом ряд стран (как Россия), требующих учитывать их мнение, исключался из процесса.

С Россией не велись настоящие переговоры по главной теме – обоснованию расширения НАТО, не говоря уже о деталях процесса. На смену открытости Москвы постепенно пришло осознание, что совместный поиск решения не предусматривается. Прежние слова Ельцина о возможном включении России в НАТО были основаны на втором основополагающем принципе Парижской хартии – неделимости безопасности. Россия чувствовала себя комфортно в пересмотренной системе безопасности до тех пор, пока ее прерогативы и статус учитывались, что предполагало разделение контрольных функций с США. Изменения без участия и одобрения Москвы воспринималось как признак того, что «нас не хотят там видеть», как говорили высокопоставленные российские чиновники в интервью.

Клинтон не исключал теоретической возможности присоединения России к НАТО. Но в его администрации существовал постулат: вступление России можно будет предметно обсуждать только после того, как удастся разобраться с другими странами. Рональд Асмус, занимавшийся политикой расширения в Госдепартаменте в 1997-2000 гг., позже заявлял: «Клинтон не спорил с Ельциным [по поводу равных прав на вступление], но ясно давал понять, что это не станет реальной перспективой в ближайшее время. Я часто говорил своим сотрудникам, что у нас есть планы на 10, 25 и 50 лет. Первый – для Центральной и Восточной Европы, второй – для Украины и третий – для России».

Таким образом, идея Кристофера «не проталкивать одних вперед других» в Вашингтоне трансформировалась в идею «все вперед России». Теперь даже самые робкие высказывания о гипотетической заявке России на членство вызывали антагонизм. По словам Асмуса, в Вашингтоне опасались, что Москва «может попытаться …подать заявку на членство просто назло». Когда сменивший Козырева на посту министра иностранных дел более требовательный Евгений Примаков поднял вопрос о членстве в 1996 г., ответ Тэлботта был жестким: «России придется встать в одну очередь и соответствовать тем же критериям, что и другим кандидатам». Примаков предполагал, что американцы могут использовать предварительное заявление России о намерениях, чтобы потом доказать несостоятельность ее возражений против приема других кандидатов⁵⁰.

Скрытым фактором оставались циничные оценки безопасности. Представители НАТО твердили, что политика альянса не является антироссийской. Возможно, но лидеры стран-кандидатов не скрывали, что важнейшим фактором для них была защита от реваншизма со стороны России, этой же точки зрения придерживался ряд западных стратегов. Даже если политика альянса не была открыто антироссийской, по практическим соображениям Россия была дисквалифицирована и отстранена от участия и, соответственно, не имела никаких гарантий, что ее интересы не подвергнутся посягательствам в будущем. Если дипломатия конца 1980-х гг. базировалась на аморфной мечте об ассимиляции в западную и глобальную системы, то «1990-е гг. ознаменовались постепенной атрофией серьезных попыток интегрировать Россию»⁵¹.

Ельцин и его правительство некоторое время продолжали, как и их советские предшественники, активно продвигать СБСЕ/ОБСЕ в качестве альтернативы расширенному НАТО. В мае 1994 г.

Россия предложила наделить институт «руководящим органом с ограниченным составом» – по аналогии с Советом Безопасности ООН, – члены которого, включая Россию, будут иметь право вето. В некотором смысле это была российская версия институциональных «модулей» – использование старой модели для решения текущих проблем. Но такой вариант реформирования ОБСЕ не вызвал симпатии ни у Запада, ни у кандидатов в НАТО, ни у небольших государств, которые считали, что проиграют от появления мощного исполнительного органа⁵².

Максимум, которого смогла добиться Москва в виде «компенсации», – своего рода утешительного приза – Основополагающего акта о взаимных отношениях, сотрудничестве и безопасности между НАТО и Российской Федерацией. Документ был подписан в Париже в мае 1997 г. Как писал Примаков в своих мемуарах, целью России было «не сходить с негативной позиции в отношении расширения НАТО» и в то же время работать над тем, чтобы «минимизировать последствия, в наибольшей степени угрожающие безопасности и не отвечающие нашим интересам». В кулуарных беседах Примаков предупреждал, что вступление в НАТО любой из бывших советских республик будет «неприемлемым» и станет «красной чертой» для России⁵³. В Основополагающем акте говорится, что Россия и НАТО «не рассматривают друг друга как противников», а их «общей целью является преодоление остатков прежней конфронтации и соперничества и укрепление взаимного доверия и сотрудничества»⁵⁴.

В 1999 г. все благие намерения, записанные в Основополагающем акте, пали жертвой жестких разногласий из-за натовских бомбардировок Югославии, где правительство Слободана Милошевича подавляло восстание албанского меньшинства в Косово. Это была первая крупная интервенция в истории альянса. Кроме того, впервые потребовался пересмотр стратегической концепции НАТО, которая допускала военные действия только в целях защиты территории блока. Бомбардировки вызвали негодование Москвы, которая разорвала связи с НАТО, а затем приняла рискованное решение направить десантников в косовскую Приштину до того, как туда войдут войска союзников. Хотя в итоге возобладали менее горячие головы и Россия стала участницей возглавляемой НАТО миротворческой миссии в Косово, взаимная подозрительность на официальном уровне вновь усугубилась, а общественное мнение в России было распалено. Этот эпизод усилил расхождения между Россией и НАТО по поводу места альянса после холодной войны, в особенности относительно расширения и действий за пределами своей территории, как в Косово. Разговоры о потенциальном членстве России практически прекратились.

Параллельная геоэкономическая динамика сформировалась в виде экспансионистских амбиций Европейского союза и начала процесса его расширения на страны Центральной и Восточной Европы в середине 1990-х годов. Расширение ЕС следовало собственной «модульной» логике: главным условием членства было полное принятие acquis communautaire – наработанной нормативно-правовой базы Евросоюза. Россия подписала менее амбициозное Соглашение о партнерстве и сотрудничестве (СПС) с ЕС в июне 1994 г. и заняла по большей части миролюбивую позицию по отношению к блоку. В тот период тон в отношениях задавали отдельные страны-члены, а не чиновники в Брюсселе. Правительства государств-участников были заинтересованы в коммерческой дипломатии, особенно Германия с ее растущей, ориентированной на экспорт промышленностью. В 2005 г. Москва и Брюссель согласовали программу четырех общих пространств, которая должна была заменить СПС после истечения срока его действия в 2007 г., и проводили саммиты два раза в год.

Проблемы зародились «на задворках» этого процесса. ЕС выстраивал архитектуру расширения, настаивая на «универсальном принятии своей модели управления [т.е. acquis]» и требуя так называемой «нормативной гегемонии» над своими соседями. Обоснованием была некая геоидейная однополярность на континенте. Брюссель демонстрировал покровительственное отношение к ближайшим соседям, «не давая им участвовать в определении нормативной повестки, …они могли обсуждать лишь когда, а не как выполнят требования», пишет финский эксперт Хиски Хауккала⁵⁵. Такой подход вполне устраивал центрально- и восточноевропейские страны, которые были готовы на все, чтобы попасть в клуб. Но Москва не могла принять заготовленные западные решения, не высказавшись по их содержанию.

Даже если бы Россия стремилась к членству в НАТО или ЕС, эти организации не смогли бы поглотить такую огромную страну с множеством социальных, экономических проблем и проблем в сфере безопасности. Единственный вариант – кардинальное изменение самих организаций, чтобы справиться с вызовом такого масштаба. Но суть «модульного» подхода заключается в том, что правила не обсуждаются. Институты не меняются, чтобы приспособиться к новым членам, меняются те, кто хочет присоединиться к институтам. Российские руководители, по-прежнему считавшие свою страну великой державой, никогда не подразумевали, что им придется пойти по стандартному пути приобретения членства. Сестанович пишет: «Российским руководителям пришлось бы испытать на себе невыносимую западную властность, раздражающие и высокомерные западные нотации и оскорбительные западные оценки того, соблюдает ли Россия “План действий по подготовке к членству”. В НАТО хотели идти по этому пути не больше, чем русские»⁵⁶. То же самое можно сказать и о ЕС. Русские хотели быть равноправными партнерами за столом переговоров и не могли понять, почему Запад не готов отказаться от обычных требований ради партнерства.

Психологическая проблема, которую испытывает наследник супердержавы, когда его лишают голоса при формировании регионального порядка и предлагают встать в одну очередь с остальными – как Гулливер позади лилипутов, – была очевидна квалифицированным экспертам⁵⁷. Но те, кто мог что-то предпринять в связи с этой проблемой, к сожалению, недооценивали ее значимость.

В ретроспективе политика Запада и России кажется ограниченной и невосприимчивой к тем масштабным возможностям, что открылись после окончания холодной войны. В итоге недостаток перспективного мышления привел к росту вражды и недоверия. В декабре 1994 г., когда стало понятно, в каком направлении развиваются события, Ельцин, выступая в Будапеште, дал новым реалиям хлесткое название – «холодный мир»: не война, но и не дружба, не открытая конфронтация, но и не тесное сотрудничество.

Запад предпочитал комфорт существующих «модулей» попыткам придумать нечто оригинальное. Приоритет был отдан расширению НАТО и ЕС, а ОБСЕ оказалась вытеснена на периферию европейской безопасности и интеграции. Поманив Россию перспективой участия в своей системе альянсов, Запад отложил практическую реализацию на такое неопределенное время, к которому участники тех событий ушли бы в мир иной. Из неспособности Москвы остановить процесс расширения были сделаны ошибочные выводы: жалобы России можно и дальше игнорировать без каких-либо последствий⁵⁸. Что касается Москвы, периодически казалось, что она тратит больше усилий на критику планов Запада вместо того, чтобы вырабатывать свои собственные. Она предложила альянс СНГ – НАТО, даже не сформулировав идею на бумаге и не обсудив с другими участниками СНГ. Она играла с идеей членства в НАТО (как Горбачёв), но так и не перешла к деталям или хотя бы к обсуждению того, что нужно изменить, чтобы идеей стала осуществимой.

Свою роль сыграло и то, что разные государства продвигали собственные повестки вполне в духе предположений представителей школы политического реализма. Страны Центральной и Восточной Европы, получившие после распада СССР полную самостоятельность, увидели в возможности присоединиться к западным клубам невероятно действенный противовес давлению давнего советского/российского гегемона. Внезапное крушение советского блока и самого СССР дало им возможность, отказавшись от лавирования между державами, переориентироваться на победивший западный альянс, а затем проскочить в членство там и даже в число претендующих на первые роли в блоке.

Но одновременно разворачивался и другой сценарий. Несколько утратившее движущий момент в последнее время, в целом расширение НАТО и ЕС все же способствовало развитию прочных и плюралистических рыночных демократий. «Модульная» модель позволила обеим организациям реформировать институты управления и ввести западные нормы в странах, желавших «вернуться в Европу». Успех перехода от коммунизма не был предопределен в начале 1990-х годов. Как недавно показала «арабская весна», настолько резкий переход от авторитаризма часто сопровождается насилием и может быть обратимым. «Модульная» модель стала одним из ключевых факторов трансформации огромной территории посткоммунистической Европы⁵⁹.

Отсутствие инклюзивного регионального порядка не помешало появлению нетривиальных форм сотрудничества и добрососедства, которые позволяли «пересекать» старые «линии разлома» между Востоком и Западом после 1991 года. Но во внешней политике Россия особенно внимательно присматривалась к сопредельным территориям, политическая карта которых кардинально изменилась, после того как Горбачёв открыл ящик Пандоры. Расширение НАТО и чуть позже ЕС стало свершившимся фактом, страны Центральной и Восточной Европы, включая прибалтийское трио, были полностью абсорбированы западной системой. Даже ортодоксальные политики в Москве понимали, что эти страны ушли навсегда.

Совершенно в другой категории находился квинтет бывших советских республик в Центральной Азии. Отделенные от европейского театра, они не могли перебежать в западный лагерь; на самом деле Китай вскоре стал более ощутимой силой, чем западные правительства и институты в тот период. Два из этих государств (Казахстан и Туркмения) имеют выход в Каспийское море, но у них нет сухопутной границы с членом или перспективным членом НАТО или ЕС. Поэтому Центральная Азия играет второстепенную роль в нашей истории. Значимость этой игровой площадки для великих держав временно возросла в ходе возглавляемой США операции в Афганистане после терактов 11 сентября, но вновь упала после вывода большей части войск в 2014 году⁶⁰.

Основная зона интереса нашей истории – это шесть «государств-лимитрофов (in-betweens)», т.е. бывших советских республик, которые расположены между Россией и Центральной и Восточной Европой. Беларусь, Украина и Молдова находятся на западе и юго-западе от России; Грузия, Армения и Азербайджан – это Южный Кавказ или Закавказье, горный район между Черным и Каспийским морями. Беларусь, Украина, Грузия и Азербайджан граничат с Россией; Молдова и Армения отделены от нее несколькими сотнями километров. Суммарно их территория составляет 962 762 кв. км – 6% от территории России, но их население – 82,1 млн – а это 56% от общей численности ее населения. Каждая из них имеет свои особенности: географическое положение, климат, размер, экономическое положение, язык, религиозные традиции, прошлые связи с Россией. Тем не менее они разделяют общую историю, давнюю и недавнюю, русский как общепринятый язык, множество неформальных практик и норм, чувствительность к внешней политике Москвы и предрасположенность к построению своих политических маневров вокруг нее.

На Украину, с которой у России сложились самые непростые отношения, приходится 63% населения «лимитрофов» (51,8 млн) и 58% территории (579 330 кв. км). Россия имела латентную территориальную претензию к Украине по поводу Крымского полуострова, который был передан от РСФСР в украинскую юрисдикцию Никитой Хрущевым и советским руководством в 1954 году. Разногласия возникли из-за прав на Черноморский флот СССР, базировавшийся в Севастополе, в Крыму, и насчитывавший в 1991 г. 100 тыс. военнослужащих и 835 судов. Договор о «дружбе, сотрудничестве и партнерстве», подписанный Ельциным и президентом Украины Леонидом Кучмой в мае 1997 г., урегулировал территориальный вопрос. Отдельные соглашения касались раздела флота, при этом Москва выкупала большую часть украинской доли в обмен на списание долга. Кроме того, Россия получала военно-морскую базу в Севастополе на 20 лет и право размещать там 25 тыс.  моряков, летчиков и морских пехотинцев.

Вместе Россия, центральноазиатские страны и «государства-лимитрофы» формировали уникальный постимперский ландшафт. В отличие от утраченных заморских территорий Британии и Франции или «взорвавшихся» империй Османов и Габсбургов, в этом случае части империи физически находились вокруг бывшей метрополии. Центральное положение России давало ей колоссальные преимущества в отношениях с соседями. Разумеется, это рождает и чувство уязвимости. Смена режима в Пакистане или сдвиги во внешней политике Австралии имеют ограниченные прямые последствия для Великобритании. С точки зрения Кремля, этого нельзя сказать о Казахстане или Грузии. Поэтому неудивительно, что российские лидеры, начиная с Ельцина, истово определяли постсоветскую Евразию как сферу своих «жизненных интересов».

Если брать стандартные параметры, то мощь государств в постсоветской Евразии распределена более асимметрично, чем в любом другом регионе мира, исключая Америку⁶¹. Возьмем только численность населения и экономику. В 2015 г. соотношение численности населения России и ее соседей варьировалось от 3:1 (с Украиной) до 50:1 (с Арменией). По экономическому производству в 2013 г. разрыв еще больше: 10:1 (с Казахстаном), а производство в некоторых странах (Киргизия, Молдова и Таджикистан) составляет 1% от российского.

Наследие советской планового хозяйства увеличило скрытую центростремительную силу России. Госплан (ведомство, занимавшееся экономическим планированием) размещал производственные объекты на территории СССР независимо от границ республик. Без определенной реинтеграции или альтернативных источников роста экономики отдельных государств в такой ситуации испытывали бы серьезнейшие проблемы с эффективностью таких предприятий. В статье, написанной в конце 1990-х, Дэвид Лейк дальновидно отмечал, что было бы ошибкой полагать, будто за распадом СССР последует эра равенства и разъединения новых государств.

«Высокий уровень взаимосвязанности активов в государствах-преемниках, который является наследием старой империи, будет способствовать серьезному добровольному стремлению воссоздать определенную экономическую и политическую иерархию в регионе… Отношения в регионе будут не похожи на отношения автономных, суверенных «вестфальских» государств, которые в основном характерны для международной политики. Скорее, мы увидим различные варианты отношений – от протектората до неформальных империй и империй и конфедераций»⁶².

Учитывая подобную асимметрию, в регионе есть только один кандидат на роль инициатора и координатора частичной реинтеграции – Россия.

Мы погрешим против истины, если скажем, что в 1990-е гг. сотрудничества между Россией и Западом как в международных отношениях в целом, так и по постсоветской Евразии не было вовсе. Важнейшим примером являются совместные усилия по противодействию утечки оружия из советских ядерных арсеналов. Когда 25 декабря 1991 г. над Кремлем перестал развеваться флаг с серпом и молотом, 3200 стратегических боеголовок находились в Беларуси, Казахстане и Украине в хранилищах или на межконтинентальных баллистических ракетах или бомбардировщиках, так же как 4000 единиц менее разрушительного тактического или нестратегического ядерного оружия. Все тактическое оружие без происшествий было перевезено в Россию к 1992 году. Лиссабонский протокол, подписанный при посредничестве западных держав в том же году, обязал Беларусь, Казахстан и Украину вывезти свои стратегические боеголовки в Россию, где ядерные материалы перерабатывались в топливо для АЭС. С Беларусью и Казахстаном проблем не возникло; Украина сопротивлялась передаче своего арсенала из 2250 боеголовок – третьего по величине после российского и американского. Под давлением США и при их помощи Украину удалось убедить отдать ядерное оружие. В ноябре 1994 г. Украина уступила и присоединилась к Договору о нераспространении ядерного оружия как государство, не имеющее ядерного арсенала. Через месяц Россия (вместе с США и Великобританией) одобрила Будапештский меморандум, официально обязующий ее «воздерживаться от угрозы или применения силы против территориальной целостности или политической независимости Украины». Последнее ядерное оружие было вывезено в российские хранилища в мае 1996 года. В рамках программы совместного уменьшения угрозы, инициированной сенаторами Сэмом Нанном и Ричардом Лугаром, американские налогоплательщики оплатили большую часть расходов на дезактивацию оружия, переработку ядерных материалов в топливо для реакторов и его закупку для американских АЭС⁶³.

Слабое соперничество

Для «холодного мира» характерным было не сотрудничество, а, как явствует из названия, холодная незаинтересованность и рост соперничества за «государства-лимитрофы» и в меньшей степени за Центральную Азию. Соперничество не было интенсивным и определялось ситуационными факторами, тем не менее оно было.

Отправной точкой стала декларация новой Россией своего геополитического превосходства в постсоветской Евразии. Вопреки распространенному убеждению, это отнюдь не изобретение Владимира Путина после 1999 года. Его более дальновидный предшественник Борис Ельцин открыто включил этот пункт в президентский указ «Об утверждении Стратегического курса Российской Федерации с государствами-участниками Содружества Независимых Государств» от 14 сентября 1995 г., он продолжает действовать до сих пор. «На территории СНГ, – говорится в документе, – сосредоточены наши главные жизненные интересы в области экономики, обороны, безопасности, защиты прав россиян». Россия названа «ведущей силой формирования новой системы межгосударственных …отношений на территории постсоюзного пространства» и одной из составляющих этих усилий является «наращивание интеграционных процессов в СНГ». В жестко сформулированном разделе о безопасности Россия ожидает от «государств СНГ выполнения обязательства воздерживаться от участия в союзах и блоках, направленных против любого из этих государств». НАТО должно оставаться на почтительном расстоянии, а страны СНГ в унисон с Россией будут размахивать знаком «Проход воспрещен!» перед каждым потенциальным нарушителем «новых границ». Указ допускал сотрудничество с международными организациями, такими как ООН и ОБСЕ, в урегулировании межрегиональных конфликтов, при этом необходимо «достигать с их стороны понимания того, что этот регион прежде всего является зоной интересов России»⁶⁴. Текст документа – классический пример геополитики с нулевой суммой.

Отношение России к бывшим советским республикам менялось в 1990-е годы. Для всех стран это было десятилетие угрожающей неопределенности как во внутренней политике, так и в международных отношениях. Элите новой России, представители которой еще недавно работали во «всесоюзных» институтах, было непросто принять «осколки СССР» как полностью суверенные государства. Например, Владимир Лукин, посол Москвы в Вашингтоне, беззаботно сказал Тэлботту в 1993 г., что отношения между Россией и Украиной будут «напоминать отношения Нью-Йорка и Нью-Джерси»⁶⁵. При этом в российском политическом ландшафте Лукин был либералом, националисты, представленные в парламенте, делали более угрожающие заявления. Один из законодателей предупреждал в 1992 г., что не стоит «абсолютизировать» новые границы, разделяющие бывшие республики, поскольку они являются «искусственными» и «произвольными»⁶⁶. Даже Ельцин иногда защищал свой правый фланг, прибегая к подобной риторике: например, в марте 1993 г. он призвал «международные организации» предоставить России «особые полномочия как гаранту мира и стабильности на территории бывшего СССР»⁶⁷. Заявление не было поддержано действиями, но в регионе его восприняли эмоционально – некоторые соседи высказали свое недовольство.

Для достижения своих целей в постсоветской Евразии, Российская Федерация использовала целый ряд инструментов. Не имея генерального плана, она постоянно вмешивалась во внутреннюю политику соседей, оказывала моральное, медиа-, а иногда и финансовое содействие группам, восприимчивым к российским пожеланиям. На Украине Россия поддержала Юрия Мешкова, главу администрации Крыма, выступавшего за референдум о выходе полуострова из состава страны. Когда парламент в Киеве отправил его в отставку в 1995 г., он перебрался в Москву. В большинстве «государств-лимитрофов» Москва поддерживала отношения с представителями русской диаспоры. Даже умеренные политики, как Козырев, говорили о защите прав русского и русскоговорящего населения в бывших республиках и их «добровольной реинтеграции» с Российской Федерацией⁶⁸. Националисты, объединившиеся вокруг мэра Москвы Юрия Лужкова, выступали за более смелую политику и уделяли особое внимание Крыму.

Россия сохранила свои вооруженные силы во всех «государствах-лимитрофах» и на некоторое время в Центральной Азии. Присутствие ряда контингентов было обусловлено ролью России в урегулировании этнических и политических конфликтов, вспыхнувших в период распада Советского Союза. В Молдове, расположенной между Украиной и Румынией, советская, а затем российская 14-я армия защищала Приднестровье во время конфликта с Кишиневом в 1990-1992 годах. Приднестровье, хотя и не признано ООН, с тех пор является самостоятельным образованием, и там по-прежнему находятся российские миротворцы и остатки 14-й армии. В Грузии Москва стала посредником в прекращении двух этнонациональных войн: между грузинами и югоосетинами (1991-1992) и грузинами и абхазами (1992-1994) – группами, проживавшими в полуавтономных регионах в составе Грузинской ССР. В Абхазии российская политика «разделяй и властвуй» включала поддержку обеих сторон конфликта, но со временем предпочтение стали отдавать абхазам, которым помогали оружием, подготовкой и периодическими авианалетами на позиции грузинской стороны⁶⁹. По соглашениям о прекращении огня в обоих регионах были созданы преимущественно российские миротворческие силы и крошечные международные наблюдательные миссии. Россия не вводила войска в Нагорный Карабах – азербайджанский регион, населенный этническими армянами, который стал очагом шестилетнего конфликта, но в то же время стала посредником на переговорах о перемирии в 1994 г., разместила войска на базе Гюмри в Армении (воспрепятствовав вмешательству турок, этнически близких азербайджанцам), пообещала защищать безопасность Еревана и успешно продавала оружие всем вокруг. Москва также вмешалась, чтобы прекратить гражданскую войну в Таджикистане 1992-1997 гг., которая унесла жизни более 50 тыс. человек.

В начале 1990-х участие Москвы в этих кризисах было необходимым (ни одна другая держава не была готова вмешаться) и продуктивным, так как удалось остановить кровопролитие. Вашингтон, пусть и с известной опаской, в основном демонстрировал понимание; Клинтон заявил в Москве в январе 1994 г.: «Думаю, иногда вам придется вмешиваться … на этих территориях рядом с вами, так же как Соединенным Штатам в последние годы приходилось действовать в Панаме и Гренаде рядом с нашей территорией»⁷⁰. Проблемы возникли после прекращения огня. За исключением Таджикистана, все постконфликтные договоренности, достигнутые при посредничестве Москвы, зашли в тупик, и конфликты перешли в категорию «замороженных». Отсутствие политического урегулирования использовалось как удобный предлог для сохранения российских войск в качестве миротворцев в Абхазии, Южной Осетии и Приднестровье, а также баз в Армении и Таджикистане, что приветствовали местные правительства. Москва поддерживала прямые контакты и с признанными национальными правительствами, и с сепаратистскими анклавами. В Приднестровье, Южной Осетии и Абхазии Россия даже начала выдавать паспорта местным жителям. Часто российские чиновники и официальные лица, так сказать, «замещали должности» функционеров сепаратистских правительств.

В арсенале России имелись и экономические инструменты. Чаще всего они использовались для выкручивания рук в конкретных вопросах и получения прозаических коммерческих преимуществ для российских компаний, но иногда они выходили на уровень геоэкономики. Центральное положение, покупательная способность, ресурсные богатства и взаимосвязанность как наследие советской экономики давали Москве значительные преимущества. Хотя российская экономика сокращалась до конца 1990-х гг., аккумулированного капитала хватало на инвестиции за рубежом, в том числе на спорных территориях – в Приднестровье, Южной Осетии и Абхазии⁷¹. Энергетика обеспечивала особое многообразие возможностей. Россия являлась основным поставщиком нефти и природного газа во все бывшие советские республики, кроме четырех, имевших собственные запасы углеводородов (Азербайджан, Казахстан, Туркмения и в меньшей степени Узбекистан). Россия продавала энергоресурсы в кредит или по ценам ниже рыночных, в результате покупатели оказывались в зависимости. Кроме того, Россия изначально контролировала все экспортные трубопроводы бывшего СССР, в том числе идущие на прибыльный европейский газовый рынок, и таким образом обладала финансовым рычагом воздействия на четырех экспортеров-соседей. Периодически Москва пугала несговорчивых партнеров повышением цен на энергоресурсы или приостановкой поставок, взысканием долгов, новыми тарифами на импорт или налогами на экспорт, ограничением доступа к трубопроводам для нероссийских нефтегазовых экспортеров. Эксперт Дэниел Дрезнер насчитал 39 случаев, когда Кремль прибегал к такой тактике с 1992 по 1997 год. Уступок удалось добиться в 15 случаях (38%) – весьма солидный показатель по стандартам политэкономии⁷². Но успех обходился недешево. Прибегая к тактике «выкручивания рук» каждый раз, когда соседи вели себя не так, как ей нравится, Россия заставляла их ощущать угрозу со своей стороны, в результате местные элиты скорее ее боялись, а не доверяли. Запугивание также убеждало «ястребов» в Вашингтоне и европейских столицах в том, что независимость постсоветских государств, если ее не поддерживать, может кануть в небытие.

«Политикой вентиля и рубильника» Россия не ограничивалась. Она также действовала через ряд многосторонних институтов, самым значимым из которых теоретически должно было стать СНГ. За пять лет с момента создания в декабре 1991 г. Содружество обзавелось исполнительным секретариатом в Минске, межпарламентской ассамблеей и 12 координационными советами (для глав государств, глав правительств и министров). Кроме того, было создано порядка 50 специализированных институтов, связанных с различными сферами деятельности, – от патентов до метеорологии, от гражданской авиации до растениеводства. Совет глав государств СНГ принял 500 документов к 2004 г., Совет глав правительств – более 900; большая часть этих соглашений касалась «относительно формальной бюрократической нормативной базы»⁷³. Россия также уделяла внимание более конкретным схемам координации торговли и развития сродни геоэкономике. В сентябре 1993 г. на встрече глав государств был принят Договор об экономическом союзе, предусматривавший создание зоны свободной торговли, платежного и валютного союзов. Дополнительные соглашения о торговле и тарифах, платежах, гармонизации правовых норм и железнодорожном транспорте были приняты в 1994, 1995 и 1996 годах. Управление в союзе должно было распределяться пропорционально объему экономического производства, поэтому в кресле водителя оказалась Россия.

Россия была инициатором практически всех подписанных соглашений. Но реалии противоречили громким заявлениям о намерениях и видимости командной работы. В регионе не затихали центробежные тенденции, возникшие из-за дезинтеграции СССР; они делали все высокие цели и основополагающие принципы почти невыполнимыми. Парламент Украины, одного из учредителей и второго по величине члены СНГ, отказался ратифицировать устав организации. Украинские президенты прилежно посещали саммиты СНГ и делали все возможное, чтобы «подорвать идеи России на ранней стадии – на уровне экспертов, министров и премьер-министров»⁷⁴. В рамках экономической координации положения договора 1993 г. и не стоило соблюдать. После введения протекционистских мер, национальных валют (вслед за крахом недолго просуществовавшей рублевой зоны в 1993 г.) и громоздких банковских правил внутрирегиональная торговля упала на две трети. Роль СНГ была подорвана в 1995 г. решением России, Казахстана и Беларуси создать трехсторонний таможенный союз, к которому позже присоединились два центральноазиатских государства, после чего он стал называться Евразийским экономическим сообществом⁷⁵. Это объединение также не добилось особого прогресса. В сентябре 2003 г. было объявлено о создании еще одной геоэкономической структуры – Единого экономического пространства (ЕЭП) России, Беларуси, Казахстана и Украины⁷⁶. В соответствии с тенденцией объединение оказалось еще одним «бумажным тигром».

В сфере безопасности энтропия была еще более очевидной. Шесть членов СНГ – Армения, Казахстан, Киргизия, Россия, Таджикистан и Узбекистан – подписали Ташкентский договор о коллективной безопасности в 1992 г.; еще три государства (Азербайджан, Беларусь и Грузия) сделали это в 1993 г. и договор вступил в силу в 1994 г. Из-за отсутствия общего внешнего врага договор не имел практических последствий в 1990-е гг., тем более что некоторые его участники по сути воевали друг с другом. Институциональный механизм, отслеживающий выполнение договора, появился только после создания Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ) в 2002 г., спустя 10 лет после подписания документа. К этому моменту количеству участников сократилось до шести: Россия, два из шести «государств-лимитрофов» (Армения и Беларусь) и три из пяти центральноазиатских государств (Казахстан, Киргизия и Таджикистан)⁷⁷. ОДКБ действует из штаб-квартиры в Москве и проводит совместные учения членов организации; теоретически в ее распоряжении с 2009 г. имеются силы быстрого реагирования. На практике элемент «коллективности» всегда отсутствовал из-за асимметрии возможностей. В основном организация служит российской гарантией безопасности для небольших соседей.

Детальное исследование сфер безопасности, экономики и политики, проведенное Фондом Карнеги за международный мир в 1999 г., показало, что «все постсоветские государства, включая Россию, слишком слабы, разобщены и бедны, чтобы быть способными к интеграции». «Те немногие совместные проекты, которые удалось согласовать в рамках СНГ, были реализованы некачественно или вообще не запущены, потому что ни у России, ни у других членов СНГ не было на это денег»⁷⁸.

Организационные инициативы исходили не только от России. В октябре 1997 г. четыре «государства-лимитрофа», воздержавшиеся от участия в ОДКБ и Договоре об экономическом союзе, сформировали альтернативную группу ГУАМ, по первым буквам в названии стран-основателей – Грузия, Украина, Азербайджан и Молдова. ГУАМ стал площадкой для разговоров о том, как сдерживать Россию и открыть каналы к Западу (разговоры велись на русском, остававшимся официальным языком ГУАМ). Группа получила статус наблюдателя в Генеральной Ассамблее ООН в 2003 г., но лишь в 2006 г. появился секретариат (всего из восьми сотрудников) в Киеве. В июле 2002 г. участники провозгласили зону свободной торговли и подписали целый ряд совместных заявлений, была создана парламентская ассамблея и рабочие группы, велось обсуждение проекта транспортного коридора Европа – Кавказ – Азия и создания миротворческой бригады ГУАМ. Из этих инициатив мало что получилось, и это было обусловлено сочетанием тех же факторов, которые мешали российским проектам⁷⁹. ГУАМ безуспешно пыталась прирасти новыми участниками: Узбекистан, присоединившийся в 2001 г. (организация превратилась в ГУУАМ), приостановил свое членство в 2002 г. и покинул организацию в 2005 году.

Примерно в первые 10 лет после распада СССР роль западных правительств в этих процессах была скромной. В 1999 г. специалисты Фонда Карнеги пришли к выводу, что ни одно государство-участник СНГ не является серьезным кандидатом на вступление в НАТО, а ПРМ оказывает «в основном второстепенное воздействие» и имеет отношение скорее к полезным начинаниям вроде обучения поисково-спасательным работам, чем к геополитике⁸⁰. Подход ЕС к постсоветской Евразии до 2004 г. гласил: «Россия на первом месте», исключение было сделано только для трех прибалтийских государств, подавших заявку на вступление. Как и в программах НАТО, «государства-лимитрофы» были задействованы лишь косвенно. В период с 1995 по 1999 г. все шестеро подписали соглашения о партнерстве и сотрудничестве (СПС), предусматривавшие политический диалог и экономические консультации. Слова практически везде опережали поступки. Иллюстрацией может служить Молдова: она «постоянно говорила о европейской интеграции, но почти ничего не предпринимала для выполнения своих обязательств, а Европа была не очень заинтересована в этой маленькой стране»⁸¹.

Американские дипломаты, работавшие в то время, вспоминают, что главной целью Вашингтона было обеспечить «присутствие» во всех столицах – посольство, военный атташе, торговые и гуманитарные миссии и т.д. – и поддерживать рабочие отношения с молодыми государствами. Российские же дипломаты скажут, что американцы и в меньшей степени европейцы отвергали все российские интеграционные инициативы, называя их неосоветскими. Как сказал один из них в интервью, «они постоянно вставляли палки в колеса. … Любое наше действие воспринималось как попытка вернуть Советский Союз»⁸².

В обвинениях со стороны России есть доля правды. Вдохновленные идеями Збигнева Бжезинского, бывшего помощника президента США по национальной безопасности, который в 1994 г. предупреждал о «протоимперских» наклонностях России, некоторые политики считали, что Россия стремится к восстановлению антизападного блока с «государствами-лимитрофами» и центральноазиатскими странами⁸³. Ритуальное одобрение суверенитета и территориальной целостности этих государств свидетельствовало о том, что Россия представляет угрозу для того и другого. Как выразился тогдашний госсекретарь США Кристофер, «Россия должна избегать любых попыток воссоздать СССР»⁸⁴. Но готовность «просемафорить» свое присутствие или ткнуть пальцем в очередной пример якобы возрождения советской политики в регионе отнюдь не означала желания Запада ввязываться в локальные конфликты и систематически противодействовать политике России. Один бывший дипломат вспоминает: «Несмотря на предупреждения политиков и экспертов о том, что Москва стремится к восстановлению … контроля, многие западноевропейские государства и даже Соединенные Штаты принимали и иногда приветствовали действия России по прекращению вооруженных столкновений и попытки урегулировать конфликты на ее периферии»⁸⁵. В начале и середине 1990-х кризисы в Персидском заливе, Сомали и на Балканах казались более значимыми, а миссии по поглощению бывших членов Варшавского договора и трех прибалтийских государств было достаточно даже по мнению самых ярых приверженцев НАТО⁸⁶. Примаков гордился тем, что ОБСЕ и ООН стали наблюдателями российских миротворческих миссий в Грузии и с иронией отмечал, что «никто не спешит заменить россиян, не говоря уже о том, чтобы повторить действия НАТО в Боснии»⁸⁷.

Экономические проблемы России подтолкнули ее соседей к идее диверсифицировать торговые связи. Суммарный объем экспорта 11 стран СНГ, исключая Россию, в ЕС к 1998 г. превысил их экспорт в Россию. Самые заметная геоэкономическая «интервенция» Запада была связана с гигантскими запасами нефти в Каспийском море. Богатый нефтью и газом Азербайджан на западном побережье и Казахстан на восточном начали борьбу за свободное заключение сделок с многонациональными нефтяными компаниями без препятствий со стороны Москвы еще до декабря 1991 года. Несколько лет конкуренции и препирательств принесли кавалькаду сделок и совместных предприятий, многие из которых так и остались на бумаге. Главным препятствием на пути к успеху была логистика: как обеспечить поставки топлива на внешние рынки. Россия стремилась монополизировать эту функцию и замкнуть все на свою сеть трубопроводов. Эдуард Шеварднадзе, ставший президентом Грузии, и его азербайджанский коллега Гейдар Алиев лоббировали маршрут из Азербайджана через Грузию в Джейхан, турецкий терминал на Средиземном море. Это было их детище, и, к неудовольствию России, трубопровод построили. Группа вашингтонских чиновников втянула США в проект под предлогом, что «американское правительство обязано прийти на помощь каспийским республикам – по сути, вступиться за них против России»⁸⁸. Геополитическая и геоэкономическая логика заключалась в том, что, нарушив российскую экспортную монополию, новый трубопровод обеспечит странам-производителям и транзитерам независимый приток доходов, ограничив таким образом влияние России на их внутренние дела. Но администрация Клинтона поддерживала и второй трубопровод через Россию, и это сдерживало ответную реакцию Москвы. У России имелись другие интересы, и Каспийский регион не являлся приоритетом для Ельцина, который был против применения силы, хотя Шеварднадзе утверждал, что российские военные «взорвут его», если он будет настаивать⁸⁹. Россия не вступила в консорциум, но имела право проложить собственную трубу, что она и сделала позже. Соглашение о трубопроводе Баку – Тбилиси – Джейхан протяженностью 1768 км было достигнуто в ноябре 1998 г., строительство началось в 2003 г., а прокачка нефти стартовала в 2005 г.

Противостояния и конфликты

Прямых стычек в борьбе за лояльность «государств-лимитрофов» не происходило. Но это не означает, что все было мирно и гладко. Масштаб противостояния и частота конфликтов нарастали с конца 1990-х годов.

В отличие от стран Центральной и Восточной Европы, «государства-лимитрофы» имели различные политические склонности и более высокие барьеры, которые предстояло преодолеть, – России было гораздо проще проецировать «жесткую» и «мягкую» силу в их отношении; у них отсутствовала историческая память о принадлежности к Европе, не было национальной миссии «вернуться» туда. Запад же не желал брать на себя бремя политического обустройства на востоке, в конце концов по пути реформ эти страны прошли совсем недалеко. Армения, Беларусь и Казахстан предпочли всецело – более или менее – объединиться с Россией. Другим «государствам-лимитрофам», лишенным возможности быстро перейти в западный лагерь, оставалось – при всем их неприятии перспективы близких отношений с Москвой – сосуществовать с Россией, при случае (и практической целесообразности) противостоя ей, даже если определенные сегменты элит предпочли бы последовать примеру восточноевропейцев и примкнуть к господствующему Западу. Однако элиты при этом, как правило, не желали проводить решительные рыночные реформы и демократические преобразования по примеру Польши или отказываться от политической монополии и экономической ренты, которые давал статус-кво. Общественное мнение, которое не всегда совпадает с мнением элиты, являлось еще одним сдерживающим фактором. На Украине, например, в 2000 г. граждане относились к России более тепло, чем к США и НАТО, а 60% поддерживало идею восточнославянской конфедерации с Россией и Белоруссией⁹⁰.

На практике сдержанное противостояние с Россией могло дать ощутимые – пусть и не кардинальные – результаты. Посещая столицы постсоветских государств, западные посланники привыкли слышать призывы вступиться за них перед Москвой как в мелких, так и в серьезных вопросах. Редкая встреча проходила без просьб о публичной демонстрации солидарности с местной властью. Правительства вступали во все имеющиеся международные организации, без конца подписывали декларации о намерениях с американцами и европейцами, коллекционировали приглашения в Брюссель, Берлин и Вашингтон, появлялись на протокольных мероприятиях и торжествах на Западе и препятствовали реализации соглашений в рамках СНГ. Они получали и выпрашивали щедрые (иногда) программы помощи Запада. Это были нарочито аполитические меры, но они отражали реалии времени: процветание Запада и относительное отсутствие средств у России. С 1995 г. заявленной политикой США было предоставить «государствам-лимитрофам» и центральноазиатским странам больший суммарный объем помощи, чем получала Россия. К 1998 г. Россия получала лишь 17% от общего объема помощи 12 странам постсоветской Евразии, в то время как на Украину – с населением менее трети от российского – шло значительно больше средств, и она стала третьим крупнейшим реципиентом помощи в мире после Израиля и Египта. «Отчасти стратегические причины, включая желание укрепить безопасность и независимость Украины и Узбекистана и стремление наладить отношения с богатыми нефтью странами Каспийского региона, обусловили помощь в нероссийском направлении»⁹¹. Покровительство одной стороны не исключало получение помощи от другой. Некоторые лидеры «государств-лимитрофов» – Кучма на Украине и Шеварднадзе в Грузии – виртуозно играли с Западом и Россией, добиваясь поблажек от обоих.

Турбулентность между Россией и Западом, которая в итоге вышла на поверхность, часто объясняют приходом к власти нового российского президента: Владимир Путин был приведен к присяге в мае 2000 г., до этого он четыре месяца исполнял обязанности президента после досрочного ухода с поста Бориса Ельцина. На самом деле приход Путина совпал с определенным подъемом во взаимодействии России и Запада, длившимся несколько лет. Новый человек в Кремле возродил отношения России и НАТО и весной 2000 г. встретился с генеральным секретарем альянса Джорджем Робертсоном. Последний выразил мнение, что ситуация «перешла из зоны вечной мерзлоты на более мягкую почву»⁹². Публичные заявления Путина напоминали высказывания Ельцина и Горбачёва о том, что Россия найдет дом в западном сообществе. «Россия, – сказал он в интервью Дэвиду Фросту на Би-би-си в 2000 г., – часть европейской культуры», и он не может представить себе страну «в отрыве от Европы и, как мы часто говорим, цивилизованного мира». Он был против демонизации НАТО как извечного противника – «сам факт постановки вопроса подобным образом ничего хорошего не принесет ни остальному миру, ни России». «Может ли Россия когда-нибудь присоединиться к НАТО?» – хотел знать Фрост. «Почему нет? – ответил Путин. – Я не исключаю такой возможности … в том случае если с интересами России будут считаться и она будет полноправным партнером»⁹³. Он поднял вопрос о возможном членстве России в НАТО в ходе первой встречи с президентом США Биллом Клинтоном в июне 2000 г. Клинтон ответил уклончиво, но сотрудники аппарата Кремля получили задание изучить детали возможного вступления⁹⁴. Путин выстроил хорошие личные отношения с несколькими западными лидерами, включая преемника Клинтона Джорджа Буша-младшего. После встречи с российским лидером в Словении в июне 2001 г. Буш произнес знаменитые слова о том, что ему удалось «увидеть душу» Путина.

Путин первым из мировых лидеров позвонил Бушу и выразил соболезнования в связи с терактами 11 сентября. Он попросил правительства центральноазиатских стран-членов СНГ оказать необходимое содействие США в ходе операции против «Аль-Каиды» и «Талибана» в Афганистане. Россия предоставила разведданные перед американским вторжением, сотрудничество со спецслужбами США продолжалось и в ходе операции. Стали говорить о новом российско-американском альянсе в борьбе с терроризмом (или, как выразились американцы, «борьбе с террором»). Через несколько месяцев после 11 сентября Путин вновь затронул вопрос о потенциальном месте России в НАТО на встрече с Робертсоном. Генсек альянса якобы дал ему стандартный ответ об официальных процедурах и практиках. Путин скорее всего расценил это так: «Встаньте в очередь за Эстонией и Болгарией».

Более решительные действия США в постсоветской Евразии, частично ставшие побочным продуктом глобальных приоритетов администрации Буша – борьбы с терроризмом и продвижения демократии, постепенно вытеснили клинтоновские традиции самоограничения и учета чувствительных для России точек. Так, весной 2002 г. Вашингтон запустил Программу обучения и оснащения вооруженных сил Грузии (ПООГ), потратив 65 млн долларов и задействовав несколько сотен американских спецназовцев. Целью программы являлась модернизация вооруженных сил Грузии и подготовка четырех боеспособных батальонов, которые могли бы участвовать в войне против терроризма. Была поставлена первая задача – взять под контроль ситуацию в Панкисском ущелье, граничащем с Чечней, где шла война с сепаратистами. Путин выразил осторожную поддержку (его правительство постоянно жаловалось на то, что чеченские боевики укрываются в Панкисском ущелье), но позиция России стала прохладной, когда на смену ПООГ пришли новые проекты и грузинские войска отправились в Ирак в составе американской коалиции. «Скромное американское присутствие в Грузии имело огромное символическое значение, не соответствующее его масштабам, и определило тревожную для Москвы тенденцию, ставшую очевидной в последующие 10 лет»⁹⁵.

Снятие самоограничений отражало и решение Вашингтона наладить мосты с «диссидентами» из ГУАМ. В декабре 2002 г. главы внешнеполитических ведомств США и стран ГУАМ инициировали программу «торгового и транспортного сотрудничества, обеспечения пограничного и таможенного контроля, борьбы с терроризмом, организованной преступностью и наркотрафиком». Осуществлять намеченную деятельность должен был спонсируемый США «виртуальный центр» ГУАМ. Финансовые затраты на программу были незначительными, а ее результаты и того меньше, но Россия тем не менее расценила это как подозрительный пробный шар⁹⁶.

Изменение американской политики побудило соседей России более активно просить западной поддержки и включения в западные институты. Двое из «государств-лимитрофов» заявили, что вступают на путь движения в ЕС и даже НАТО, хотя в этом вопросе толерантность России к нарушению статус-кво была на пределе. В 1998 г. президент Украины Кучма декларировал членство в Евросоюзе как стратегическую цель, а в 2002 г. заявил, что хотел бы рано или поздно видеть свою страну в Североатлантическом альянсе. Шеварднадзе обнародовал аналогичные цели для Грузии в 1999 и 2002 годах.

В третьей стране, Молдове, в 2003 г. разгорелся скандал вокруг урегулирования приднестровского конфликта. По приглашению молдавского президента Владимира Воронина советник Путина Дмитрий Козак вместе с местными представителями разработал план возвращения мятежного региона в состав страны путем принятия новой федеративной конституции. Меморандум Козака предполагал формирование асимметричной федерации: Приднестровье и Гагаузия (территория с тюркоязычным населением) получили бы значительную автономию и право вето по ключевым вопросам в новой верхней палате парламента. Согласно более позднему дополнению, в Приднестровье до 2020 г. должны были оставаться российские миротворцы, а не международный контингент, как хотели молдавские власти. Представители Запада, в частности Хавьер Солана, верховный представитель ЕС по общей внешней политике и политике безопасности, выступали резко против того плана, а посредники из ОБСЕ не могли прийти к единой позиции. Воронин, предварительно одобривший схему, отказался от нее в ноябре 2003 года. В этот момент президентский самолет уже был готов доставить Путина в Кишинев на церемонию подписания. Уильям Хилл, в то время глава миссии ОБСЕ в Молдове, позже вспоминал: «То, что в большинстве западных столиц было воспринято как незначительный инцидент, для русских стало личным оскорблением президента и отрицанием права России играть независимую политическую и дипломатическую роль в той части мира, которая когда-то принадлежала ей целиком»⁹⁷.

В Москве беспокойство по поводу вовлечения Запада в молдавский кризис превратилось в тревогу, учитывая тенденции, наметившиеся в соседних странах. В Грузии, на Украине, а затем в Киргизии бушевали «цветные революции», начавшиеся с массовых протестов и гражданского неповиновения. Три революции произошли за 18 месяцев: свергшая Шеварднадзе «революция роз» в Грузии – в ноябре 2003 г.; «оранжевая революция» на Украине – в декабре 2004 г. после спорных выборов преемника Кучмы (связанный с ним кандидат Виктор Янукович в итоге не получил пост); а в апреле 2005 г. – «революция тюльпанов» в Киргизии, где лишился власти многолетний президент Аскар Акаев. События в Бишкеке напоминали Тбилиси и Киев, но международного резонанса не получили. Однако о «революции роз» и «оранжевой революции» того же самого сказать нельзя. Шеварднадзе и Кучма игнорировали позицию России по НАТО, но оба принадлежали к советской номенклатуре, к тому же Кучма участвовал в российской инициативе ЕЭП. Сменившие их Михаил Саакашвили и Виктор Ющенко были прозападными националистами и несомненно представляли головную боль для Москвы. В Грузии Россия выступила в роли посредника, а на Украине открыто встала на сторону Януковича – Путин совершил две широко освещавшиеся поездки в Киев во время избирательной кампании, Кремль также оказывал финансовую помощь, а после спорного второго тура Путин позвонил Януковичу с поздравлениями (как выяснилось позже, преждевременно).

Американские и европейские программы продвижения демократии финансировали ряд неправительственных организаций (НПО) и движения, которые привели Саакашвили и Ющенко к власти. Западные правительства и СМИ активно приветствовали новых лидеров. Этого было достаточно, чтобы российские власти посчитали их марионетками Запада, прежде всего Соединенных Штатов, которые Путин обвинил в диктаторской внешней политике, «упакованной в красивую обертку псевдодемократической фразеологии»⁹⁸.

Описанные выше события повлияли на неустойчивое равновесие между основными внешними акторами в постсоветской Евразии. Со временем стало ясно, что это равновесие хрупкое. Холодный мир становился все холоднее, а взаимодействие в регионе – более враждебным. Разногласия вспыхивали все чаще, становясь на каждом новом этапе яростнее и озлобленнее.