Основной политической структурой новой истории в целом (и отчасти современной эпохи) являлось национальное государство. Почти четыре века своего существования оно удерживало первенство над религиозными институтами, империями, формами феодального правления, вольными городами и тоталитарными режимами.
ГОСУДАРСТВО И РЕВОЛЮЦИИ
Создание национального государства и его роль в концентрации власти и стабилизации политического порядка парадоксальным образом утверждались через революции (или аналогичные процессы).
Первой была революция суверенности, которая начиная с середины XVII столетия отвечала на вызов религиозных войн укреплением централизованной политической власти и превращала ее во власть суверенную. Последняя была способна монополизировать применение законного насилия внутри страны либо отражение внешней агрессии и автономно создавать правовую и административную структуры.
В основе установленного таким образом порядка лежало смещение эпицентра повседневной жизни от религии к политике в соответствии с принципом cujus regio, ejus religio («чья власть, того и вера»). Концепция cujus regio выражает в территориальном смысле главенство политического подхода, в равной степени культивируемого древнеримским правом и рационалистическим мировоззрением Нового времени, хотя и совершенно иными методами.
Проходя через ряд исторических конфликтов и сквозной контроль над обществом в целом и его отдельными членами, национальное государство базировалось на фундаменте четких политических различий между тем, что относится к внутреннему пространству, с одной стороны, и внешнему – с другой. Например, между преступником (который нарушает внутренние законы национального государства) и противником (который представляет внешнюю политическую и военную угрозу). Либо на структурном различии между общественным и частным, то есть между пространством права и пространством совести. Либо же на временном различии между миром и войной (возможной только против другого национального государства) – взаимоисключающими состояниями, которые в каждом отдельном случае устанавливаются суверенной властью. Глубинная логика, лежащая в основе действий национального государства Нового времени (в смысле вестфальской суверенности), подразумевает мирную защиту внутри страны и использование армии за пределами самогó национального государства.
Пережив революции граждан и периоды народного суверенитета (Великая французская революция), национальное государство, созданное династическими революциями, превратилось в парламентское национальное государство. Социальное и политическое неравенство, повсеместно распространенное в национальных государствах ancien régime, и, как следствие, бюрократическая неэффективность компенсировались концепциями «гражданина мира» и всеобщего равенства, борьбой против привилегий и готовностью граждан следовать только законам, созданным в результате особых процедур и принятым национальным законодательным органом, состоящим из народных представителей.
В течение XIX века парламентско-конституционное национальное государство, оформившееся после великих потрясений вышеназванной революции во Франции, пережило еще одну – идеологическую революцию изнутри. Вызов, брошенный из недр конституционного национального государства, предполагал поиск средств содержательной интеграции рабочего класса, провокационного по своей природе, в государственный аппарат. Решение этой проблемы зависело от выявления новых и новейших политических субъектов (нация, а затем класс), которые, будучи организованы в партии, внесли элементы новизны в концепцию гражданства, конкретизировав ее характер, иными словами, сделав ее конфликтной.
Первой идеологической революцией, повлекшей за собой создание национального государства, если не считать попытки Парижской коммуны, была большевистская революция, за которой вскоре последовало фашистское движение. Совместными усилиями они завершили историю национального государства XIX столетия и открыли двери в XX век.
Тоталитарный режим – крайнее проявление идеологического национального государства – оказался внутренне противоречивым, весьма нестабильным и неэффективным. В период после Второй мировой войны, однако, произошла еще одна революция – демократическая, которая изменила баланс сил и роль национального государства.
Вызов, принятый демократией, состоял в том, чтобы найти способ вовлечения рабочего класса, который не являлся бы ни авторитарным, ни конфликтным. В результате было создано демократическое и социальное национальное государство, которое, помимо конституционных гарантий правового национального государства, обеспечивает гражданам не только реальное участие в политической жизни, но и право на экономическое благосостояние (в форме потребления). На Западе это нашло свое выражение в наделении граждан индивидуальными и коллективными правами, в плюрализме политических партий и культур, в стремлении к конституционному компромиссу между основными группами населения, в установлении таких отношений между национальным государством и обществом, которые основывались бы на взаимной информированности.
Последняя революция, безусловно оказавшая влияние на национальное государство, связана с религией. В условиях господства Запада во всем мире национальное государство превратилось для политических и национальных групп за пределами Европы в гаранта восстановления политической идентичности; последнее выразилось в массовом обращении к мощному объединяющему фактору – религии. При этом религия выполняет роль лакмусовой бумажки, помогающей отличать друзей от врагов.
Первым примером такой религиозной формы национального государства можно считать Иран после 1979 года (возникновение Израиля и Пакистана, строго говоря, не явилось непосредственным результатом революции, которая бы вдохновлялась и мотивировалась религией). За Ираном последовали другие страны, включая Афганистан и Судан.
НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО НА МЕЖДУНАРОДНОЙ АРЕНЕ
Здесь было бы полезно особо выделить начальный этап – фазу публичного европейского права (jus publicum Europaeum). Уже для конца XIX столетия характерны два фактора: центральное положение национальных государств как единственных легитимных субъектов на международной арене и абсолютный евроцентризм, в который вкладывался тот смысл, что только Европе были знакомы национальные государства, тогда как вне Европы таковые просто не существовали.
Как следствие, право объявлять войну (jus ad bellum), суверенное право любого национального государства, и правила ведения войны (jus in bello) приобретали смысл только в контексте войн между национальными государствами (то есть в пределах Европы), в то время как остальной мир оказался добычей ничем не сдерживаемой агрессивности гегемонизма.
В ходе Первой мировой войны стали исчезать старые империи (Габсбургов и Гогенцоллернов, Российская и Османская), а вместо них появились национальные государства – как в Европе, так и на месте бывших колоний. Однако возникшая в результате геополитическая нестабильность породила новые империи (Германия, Италия, Япония), которые стремились организовать международное пространство вокруг себя не по принципу равенства государств (как предусматривала Лига Наций), а по принципу иерархии. То есть была предпринята попытка заменить принцип универсализма принципом замкнутых территорий, на которые распространялся гегемонизм державы, выходивший за пределы одного государства, в прямом смысле слова – имперский, надменный и привилегированный.
Государственное строительство в мире, то есть формирование наций, признаваемых таковыми за пределами Европы (прежде всего Японии, затем Соединенных Штатов, Китая и, наконец, тех, что появились в результате деколонизации), формально завершилось после провала в 1945 году тоталитарно-империалистической идеи и с появлением Объединенных Наций – ассоциации суверенных государств, наделенных равными правами и обязанностями в соответствии с международным законодательством.
Однако реальность такова, что после Второй мировой войны в мире не установилось подлинное равенство между государствами. Напротив, в самый разгар государственного строительства на глазах у всего мира национальное государство теряло свою центральную роль, уступив ее двум сверхдержавам. В ходе холодной войны они установили биполярное равновесие Запада и Востока, осью которого служил принцип cujus regio, ejus oeconomia («чья власть, того и экономика»). В составе этих двух блоков национальные государства продолжали существовать, пусть и почти полностью лишенные своего jus ad bellum, но зато по этой причине впервые получившие возможность направлять значительные ресурсы на программы социального обеспечения и социальной защиты, а не на вооружения.
Данный этап интересен отношениями, сложившимися между национальными государствами и экономическими системами (более конкретно – между национальным государством и капитализмом как одним из продуктов рационалистической мысли Нового времени). Эти отношения можно представить как отношения между коллективным рациональным действием (цель которого – защита и власть) и индивидуальным рациональным действием (цель которого – прибыль и производство).
Целью национального государства всегда было создание регулируемого пространства, в котором индивид сможет безопасно и эффективно заниматься экономической деятельностью. Исторически национальное государство всегда выступало гарантом такого типа регулирования, которое охватывает широкую гамму деятельности: от поддержания общественного порядка до предоставления заказов компаниям и предприятиям; от законов о собственности, торговле, промышленности и труде до создания инфраструктур первого уровня, таких, в частности, как почта и железные дороги. Так было и в эпоху меркантилизма, когда существовал единый национальный капиталистический рынок и когда внешним колониальным державам пришлось признать существование нерушимых границ.
Ясно, что между политикой и экономикой, функционирование которых структурно различимо, так и не сложилось предусмотренной гармонии. Но имелось по меньшей мере некое сотрудничество, временами принимавшее подозрительные формы: порой вынужденное или взаимовыгодное, а иногда обоюдно гибельное (если вспомнить о череде поражений как капиталистических, так и тоталитарных режимов во Второй мировой войне).
Даже когда капитализм в «националистической» форме (вынашивающий колониальные и империалистические планы) трансформируется в системный капитализм, то есть больше не ограничен географическими границами, но принимает полуглобальные масштабы и становится главной чертой западного мира, национальные государства (точнее, «западные» национальные государства) сохраняют стратегическую роль в экономике. Они не только обеспечивают ее регуляторными и инфраструктурными компонентами, но и дают возможность для развития: государственные инвестиции (задуманные и формализованные множеством разных способов) и стимулирование потребления для граждан.
Реально это сотрудничество все больше превращалось во взаимопроникновение – экономики и политики, общества и национального государства, – не приносившее стабильности, но и не деструктивное. Сегодня проблему роли национального государства можно поставить и как вопрос об отношениях между национальным государством и экономикой в эпоху глобального капитализма.
КАКОВО ПОЛОЖЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА СЕГОДНЯ?
Значительно ослабев за время, прошедшее после окончания холодной войны, национальное государство, как субъект международной политики, оказалось в трудном положении и в последующую эпоху глобализации. Это происходило в два этапа, а рубежом между ними стали первый кризис новой экономики 2000–2001 годов, а также теракт против башен-близнецов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке (2001). Таким образом, следует отличать относительно мирную фазу 1990-х от последующего периода, когда бесчисленные конфликты лишний раз подчеркивали тенденцию к кризису.
Что касается отношений между национальным государством и экономикой, следует отметить, что в основе капитализма ныне лежит новая экономика, движимая информационными технологиями и Всемирной паутиной (Интернет), для которых характерна текучесть, неподконтрольность, постоянно растущая гибкость и скорость (организация не по заветам Форда, а по модели «Тойоты»: она не привязана к определенной местности и ориентирована не на накопление, а на производство). Все это гарантировало новой рыночной экономике определенную степень автономии от политики и позволяло подготовить необходимые пространственные измерения – иные, нежели территориальные, границы государств. В реальности все так и произошло, но лишь отчасти.
Так, самый последний экономический кризис – лопнувший пузырь необеспеченных ипотечных кредитов в Соединенных Штатах в 2008 году, за которым последовала серия кризисов (финансовых рынков, потребления и, наконец, производства), – пересек границы государств и распространился без всякого контроля (на начальном этапе) со стороны политики.
Что касается международной политики, то своего рода мировое единство начало складываться после 1989-го, хотя оно явно было не только политическим. Скорее это было упорядочивание связей между политикой, национальными государствами и географическим пространством, которое носило отчетливый функциональный характер по отношению к политическим процедурам и легитимации политики.
Такая политика претендует на легитимность не в силу своей последовательности, а скорее в силу своей эффективности. Эта модель управления возникла в результате получивших широкое распространение многосторонних переговоров, принятия решений и сотрудничества государственных и частных субъектов (крупные международные финансовые и коммерческие концерны, государства и корпорации, другие игроки в той же сфере). Последние являются носителями экспертных знаний и конкретных интересов. На различных уровнях ответственности они предпочитают сетевое, а не вертикальное взаимодействие.
Таким образом, глобализация способствовала созданию рядом с международным законодательством и политической системой национальных государств (а также Объединенных Наций) модели глобального управления, зиждящейся на взаимодействии этих новых и частных экономических сил. Силы, о которых идет речь, действуя в рамках международного торгового законодательства, созданного для защиты частных интересов, а не территориальной власти, подобной национальным государствам, создали правовую инфраструктуру глобального рынка. Этим силам содействуют международные экономические организации (Международный валютный фонд, Всемирная торговая организация, Всемирный банк, «Большая восьмерка»). С такой моделью управления соседствует «глобальное гражданское общество», состоящее из правозащитников, неправительственных организаций и групп влияния, которое служит источником анализа и предложений, требований и вызовов.
Век глобализации можно рассматривать и как эпоху, когда насилие и властные тенденции уже вряд ли будут ограничены географической территорией. И терроризм, и мощные миграционные потоки наглядно показывают, что национальному государству (даже если речь идет о мировой супердержаве – Соединенных Штатах) все труднее устанавливать различие между внешним и внутренним, а также проводить отбор и регулировать происходящее внутри собственных границ. Начиная с 11 сентября 2001 года – хотя предпосылок к тому моменту накопилось множество – лицо войны изменилось радикально. Она перестала быть конфликтом наций (или общественных систем, как в случае «тотальных войн» XX столетия) и превратилась в асимметричную и глобальную войну. То есть война стала напоминать чисто механическое соединение политических/военных действий, которым пытались найти оправдание с правовой (посредством международной полиции и миротворческих или гуманитарных миссий) либо моральной («справедливая война», превентивная война во имя демократии и т. п.) точек зрения. Сопротивление подобным действиям принимало форму народных бунтов или деятельности боевых групп, мотивируемой идеологическими либо религиозными соображениями.
Национальному государству, чтобы вести такого рода войны, в которых резко стираются грани между гражданским и военным населением (грани, которые были естественны в период Второй мировой войны и постколониальный период), приходится претерпевать глубокие структурные и этико-политические трансформации и нередко прибегать к крайне спорным видам насильственных действий.
Еще одним вызовом монополии государства на насилие, а также внутренним и международным правилам его применения являются крупные картели, которые занимаются торговлей наркотиками, а плюс новоявленное пиратство, среди мотивов которого наряду с прочим часто выступают религия и идеология.
Национальное государство также переживает серьезный кризис своих внутренних демократических структур. Страхи и неуверенность в результате соответствующей манипуляции порождают призывы к протекционизму и сплочению граждан, иногда интерпретируемые чуть ли не в ущерб демократическим свободам. Общество раздроблено и сегментировано по самым разным причинам: иммиграция, угроза безработицы либо общее расчленение социального пространства-времени, начавшееся в 1980-х, по таким параметрам, как культура, доходы или социальная мобильность.
Социальное и экономическое неравенство растет и закрепляется, способствуя иерархическому переустройству общества и приходу корпоративного эгоизма на смену гражданскому мышлению и классовой солидарности. И это на фоне безудержной конкуренции и пренебрежения всеми и всяческими общими правилами. При этом «за кадром» продолжают действовать крупные монолиты экономической и медийной власти, чья динамика в основном ускользает из-под контроля общественного мнения и политических институтов. Политики и национальное государство часто способны что-то предпринять лишь вдогонку социо-экономическому неравенству и ограничиваются лишь тем, чтобы сделать его более или менее функциональным.
Тем самым в современных демократиях утверждается биополитика: частная и личная жизнь каждого человека ничем не защищена от воздействия таких общественных сил, как экономика, технологии, медицинские науки, а также ценности и законы, навязываемые различными социальными институтами. Автономия личности – фундаментальный гуманистический принцип демократии – подвергается серьезной опасности.
Более того, в качестве прямого следствия и бурной реакции на мультикультурализм, ставящий под угрозу внутреннюю культурную однородность, которая стала возможной благодаря историческому воздействию национального государства, значительную роль в публичной политике начинают играть новые формы коллективной идентичности, такие, к примеру, как национализм, этническая и религиозная самоидентификация, религиозная вера и проблемы «культуры».
На уровне европейских институтов и политических культур этот феномен еще более разрушителен, чем в Соединенных Штатах. На континенте автономия национального государства традиционно не признается за обществом, а воспринимается как властные проявления правительства в диалектических отношениях с другими политическими, экономическими и частными силами. Роль же социально-политического объединителя отводится нации. В любом случае внутреннюю разобщенность и нетерпимость, которая может возникнуть в итоге, трудно примирить с природой демократического национального государства.
Наконец, существующее положение дел оспаривается путем все более частого использования норм и стандартов, основанных на исключениях, и все более «чрезвычайных» попыток управлять повседневной жизнью. Это также подрывает принципы равенства и глубинные основы правового национального государства, не предлагая взамен фундаментального решения существующих проблем и ограничиваясь паллиативами. В целом, по мере того как национальное государство сегодня все чаще принимает решения, наносящие ущерб его демократической структуре, оно сталкивается с огромными трудностями, пытаясь достигнуть эффективности, и совершает ошибку в попытке примирить конкурирующие интересы.
Словом, эра глобализации знаменовала собой конец коммунизма, но не стала свидетелем:
- ни самоуправления рынка;
- ни регулирования в глобальном масштабе со стороны единственной оставшейся сверхдержавы – Соединенных Штатов;
- ни эффективности функциональных моделей государственного управления;
- ни реального оживления политической роли государства.
Если подорваны три опоры суверенности – экономика, война и культура, – то эрозия авторитета государства в принципиальном контексте коллективного существования способствует превращению национального государства в один из тех «пустотелых институтов», лишенных содержания и политического потенциала, которые выживают только внешне. Проблемы и вызовы, локальные или глобальные, формируются на негосударственном уровне, а затем импортируются национальным государством. В настоящее время на международной арене отсутствуют значимые политические образования, способные организовывать глобализированный мир. Если они когда-либо появятся, то вполне вероятно будут представлять собой политически и функционально нестабильный конгломерат локальных, региональных и субконтинентальных сил (больших, незамкнутых географических пространств, таких, как Индия и Китай; неформальных империй, таких, как Соединенные Штаты; нефедеральных объединений, таких, как Европейский союз).
ЕСЛИ НЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО, ТО ЧТО?
Политическая структура, способная, несмотря ни на что, установить порядок на территориальном уровне – при сохранении свобод и равенства, свойственных современной западной цивилизации, – по-прежнему необходима. В этом смысле национальное государство вполне могло устареть, а его исходные категории (внутреннее/внешнее, государственное/частное, гражданское/военное) могут быть оспорены, но именно оно, государство, в первую очередь продолжает удовлетворять актуальные политические требования – демократическое участие и эффективное принятие решений.
На самом деле национальное государство продолжает обеспечивать единственный тип политического контроля, легитимность которого граждане готовы признать при необходимости, хотя бы отдавая дань традиции (тогда как узы корпоративной лояльности серьезно подорваны вследствие наймов и увольнений, вошедших в практику в культуре бизнеса).
Хотя эффективность национального государства значительно снизилась, оно остается богатым и обширным пространством, вмещающим в себя теоретические и практические знания, опыт и организационную мощь, превосходя в этом отношении любую корпорацию.
Не простое совпадение, что политическая борьба, даже принимающая самые жесткие формы (как, например, израильско-палестинский конфликт), – это борьба за территорию и за национальное государство. Там, где национального государства еще нет, политическое самоопределение формируется в процессе выдвижения требований о его установлении. Там же, где национальное государство существует, решающая политическая борьба ведется за контроль над ним. Правительства повсюду направляют усилия на повышение функциональности и легитимности национального государства. Наконец, вовсе не случайно при распаде национального государства (наиболее ярким примером является Сомали) не возникает альтернативной формы власти, которая бы сопровождала и стимулировала общественную жизнь. Вместо этого наблюдаются только анархия и скатывание к примитивным уровням организации (либо рудиментарные попытки создания покрытой вековой пылью политико-религиозной организации).
Сегодня национальное государство не способно радикально справиться с проблемами, возникшими за пределами его границ и в масштабах, превышающих компетенцию государства, но оно способно временно привести их в шаткое равновесие.
Даже если такое государство не уподобляется своего рода помпе, дренажной системе, перекачивающей конфликт за пределы своих границ, оно могло бы выступать в качестве переводчика конфликтующих требований на язык институтов и процедур; модератора процессов; регулятора в пределах собственных границ той напряженности, которая приходит извне. Наконец, локального механизма, способного хотя бы отчасти ослабить турбулентность глобальной системы (разумеется, при условии, что в правительстве относятся к этому должным образом, придают этому легитимность и признаюЂт целесообразность).
Во многих странах мира (в той или иной степени) назрели радикальные реформы, касающиеся упорядочения работы правительства, функционирования образования и программ социального обеспечения, которые могут быть оформлены как новая фаза государственного строительства. Подобная деятельность национального государства может быть направлена прежде всего на восстановление политического контроля над национальной территорией, которую следует освободить от террористов, боевиков и организованной преступности. Это – классическая практика и предпосылка любой успешной политики, нацеленной на развитие, управление конфликтами и осуществление представительной демократии. Вызовам безопасности может противостоять только эффективное национальное государство, действующее как путем прямого применения своей власти, так и основываясь на принципах справедливости, мирного сосуществования и экономического развития.
С более серьезным вызовом демократии национальное государство не способно справиться в одиночку. Для этого требуется наличие авторитетных политических партий, отсутствие раскола в обществе и подлинное «желание демократии» среди политических классов и внутри общества. Однако национальное государство может сыграть здесь важную роль, обратившись к своей законодательной функции. Сегодня наиболее востребованы законы, позволяющие различным «культурам» бесконфликтно сосуществовать в рамках одной и той же территории и на основе равноправия. На вызов культурной самоидентификации национальное государство может ответить, применяя законодательство, способствующее плюрализму, равноправию, автономии личности (альтернативой являются идеологическое национальное государство и нетерпимость, возникающая в результате религиозных революций).
Сегодня самый серьезный вызов обществу бросает экономика, поскольку глобальный кризис капитализма бесспорно требует политического вмешательства (кризис, на который сложная модель управления в условиях глобализации оказалась неспособна отреагировать). Кроме того, необходимо предотвратить вероятную фрагментацию (в относительном смысле) кризиса в соответствии с географическими регионами, которые достаточно обширны, но не самостоятельны и не самодостаточны.
Гораздо более важным, чем создание национальных фондов (что имеет смысл в любом случае), является политический контроль над экономическим циклом (разумеется, не в смысле советской модели экономики). Ныне это вызов для крупных национальных государств:
- для Соединенных Штатов, которые уже инвестировали триллионы долларов, пытаясь остановить крах рынков, банков и страховых компаний и снова оживить потребление и производство (реальную экономику);
- для Китая, которому, чтобы обеспечить мир в стране, требуется ежегодный двузначный рост ВВП; к тому же, находясь в состоянии кризиса, он вполне может попытаться использовать свой торговый профицит, чтобы финансировать собственную социальную политику, а не государственный долг США (что может привести к болезненной трансформации в финансовых отношениях между Соединенными Штатами, лишенными основного покупателя их облигаций, и остальным миром);
- для Германии, которая застигнута самым глубоким кризисом в своей послевоенной истории и пытается самостоятельно провести реформы, необходимые для стимулирования экономики.
Даже если государства на самом деле лишены суверенности (под которой подразумевается самостоятельность действий) на международном уровне и даже если учитывать перманентную взаимозависимость экономик, именно государства могут попытаться эффективно управлять глобальным кризисом капитализма на местном уровне. Это им под силу либо благодаря имеющемуся в их распоряжении историческому арсеналу средств (налоги, общественные работы), либо благодаря изобретению новых стратегий. Обе гипотезы требуют наличия эффективной государственной машины, и сами государства окажутся на переднем крае, если экономический коллапс трансформируется в социальный и политический хаос.
Одним словом, в международном контексте национальные государства жизненно заинтересованы сегодня в сотрудничестве и эффективном (на основе общих, многосторонних подходов) управлении конфликтами (не упуская из поля зрения пиратство, организованную преступность и терроризм). А между тем суверенное воплощение «большой стратегии» не оправдало ожиданий даже Соединенных Штатов. Эффективный государственный аппарат, разумеется, здесь также небесполезен, хотя и не избавляет от всех трудностей: серьезность теракта в Мумбае обусловлена относительной слабостью индийских сил безопасности, а потоки мигрантов – сами по себе неудержимые – можно так или иначе регулировать за счет эффективности либо неэффективности государств-участников (тех, из которых эмигрируют, и тех, куда приезжают).
Таким образом, имеется серьезная внутренняя потребность в политике, которая учитывала бы новую, важнейшую роль национального государства. Особенно это касается проблемы развития, необходимости создания жестких и мягких инфраструктур, без которых невозможно создание экономики знаний, а именно она составит основу будущей мощи и благополучия западных обществ.
Восстановить содержимое «пустотелых институтов» (то есть инвестировать в национальное государство – не столько в плане его способности генерировать культурные ценности, сколько в плане стремления к функциональности, интеграции и авторитетному принятию решений); максимально ослабить кризис; снова превратить национальное государство в эффективный инструмент (хотя у него уже нет надежды разрешить ряд фундаментальных проблем) – это те политические цели, которые стоят перед нами сегодня. Они труднодостижимы, но стратегически абсолютно необходимы для национальных политических классов. Альтернативой может стать только сопровождающееся насилием свержение системы национального государства в пользу новых и более гибких геополитических «вместилищ» – дерегулированных и сетеподобных, но вряд ли более демократичных или более легитимных.
Статья опубликована в сборнике Nomos & Chaos (доклад группы Nomisma об экономических стратегических горизонтах за 2008 год). © 2009 Nomisma Spa.
