Какая роль принадлежит в наступившем столетии России, стране, утратившей в преддверии XXI века едва ли не все свои позиции на международной арене? Есть ли у нее шанс стать ведущей державой, от которой во многом зависит вектор мирового развития?
Не спешите записывать автора этих строк в число мечтателей, одержимых манией строить безумные предположения. Давайте прежде задумаемся о том, что в предстоящие десятилетия будет определять драматургию мировой политики, и в первую очередь систему отношений вдоль ее ведущей оси — евразийско-атлантической.
Некоторые исследователи считают, что основной международно-политической проблемой столетия станет конфликт цивилизаций. Межцивилизационные трения возникали всегда, и нельзя исключить усиления конфронтации в будущем. Но если говорить о первом десятилетии наступившего века, то одной из наиболее существенных политических проблем представляется не столько межцивилизационный, сколько внутрицивилизационный конфликт. Речь идет о все более серьезных и глубинных расхождениях между двумя великими демократическими полюсами по обе стороны Атлантики — американским и европейским.
Можно, конечно, свести американо-европейский конфликт к набору чисто политических разногласий. Это и трактовка международного права в целом и применительно к ситуации с Ираком в частности; и отношение к Киотскому протоколу; и несогласие Европы с выходом США из Договора по ПРО; и разные подходы к уничтожению биологического оружия; и явно негативное отношение Америки к европейской идее учреждения Международного уголовного суда, и многое другое. Не говоря уже об обычной конкурентной борьбе, которая сопровождается регулярными торговыми войнами между Старым и Новым Светом.
Вместе с тем возникает ощущение, что дело не только в политической или экономической конкуренции, но и в несходстве базовых представлений о современном мире и путях его эволюции. За последнюю четверть века США, преодолев комплекс «бывшей европейской провинции», становились в экономическом, культурном, национально-этническом отношении все менее «европейской» страной.
В Европе и США действительно существует единая система ценностей (демократия, рыночная экономика, приоритет прав человека и т. д.), и это неустанно подчеркивают по обе стороны Атлантики. С другой стороны, американский и европейский взгляды на способы самореализации государства во многом не совпадают. Старая мудрая Европа приходит к пониманию того, что доминирующий в международных отношениях вестфальский принцип национального суверенитета становится все менее пригодным. В Европе считают, что наступила пора более решительных шагов к созданию всеобъемлющего правового миропорядка, при котором можно будет учитывать как собственные интересы, так и интересы других серьезных мировых игроков. Традиционное европейское мироощущение основано на картезианском принципе сомнения и потому порождает склонность к компромиссу и постоянной самокоррекции.
Сравнительно молодая, беспрецедентно мощная и поэтому самоуверенная Америка сводит международные отношения к нехитрому принципу: «Что мое — то мое, а что чужое — то потенциально тоже мое». В основе подобного мироощущения — заложенное еще отцами-основателями американской демократии представление об избранности Америки и ее особой миссии в мире, как «самой близкой к Богу страны».
От того как будут развиваться отношения Европы и Америки, зависит очень многое. Если удастся преодолеть разногласия (а это вполне возможно), более предсказуемой станет обстановка в мире, во многих регионах уменьшится угроза конфликтов, в том числе там, где они носят черты межцивилизационного соперничества. Напротив, если «внутривидовая» борьба между США и Европой будет нарастать, противостояние обострится по всему миру: и в Азиатско-Тихоокеанском регионе, и в Южной Азии, и в Латинской Америке.
Россия и Америка
Россия может в долгосрочной перспективе существенно повлиять на состояние политического климата по обе стороны Атлантики. Россия преимущественно европейская страна в историко-культурном отношении и евразийская — в геополитическом. Вместе с тем сама специфика, так сказать, «химия» ее взаимоотношений с США уникальна в силу многих исторических, психологических и стратегических обстоятельств.
По ряду параметров российское массовое сознание существенно ближе американскому, чем западноевропейскому. Каждая из обеих наций обладает огромной территорией, которую населяют представители самых разных народов и конфессий. Жители России и Америки всегда чувствовали, что за ними стоят сверхдержавы. Долгий период противостояния на фронтах холодной войны по-своему сплотил их: стороны привыкли не только опасаться, но и уважать друг друга.
Видимо, с этими психологическими обстоятельствами связан парадокс: в разгар холодной войны в Советском Союзе на уровне обыденного сознания почти не наблюдалось явного антиамериканизма. Возник он как раз в годы реформ и потрясений, как ощущение досады от будто бы не исполненного Соединенными Штатами обещания сделать нас «второй Америкой». Но само чувство близости, сопряженности не исчезло. Это проявилось сразу после трагических событий 11 сентября 2001 года, когда президент России первым выразил солидарность с США.
Россия и Европа
В настоящее время в Европе по отношению к ее восточному соседу борются две основные тенденции. Одна исходит из того, что Россия должна оставаться «внешним фактором» для интегрированной Европы, быть ее ресурсно-энергетическим подбрюшьем и выполнять «грязную работу» (обсуждать спорные стратегические вопросы с США, при том что ЕС отводится роль «второго номера», действующего за спиной Москвы; участвовать в разрешении локальных конфликтов, поставляя людские ресурсы, простую военную технику и т. д.). В остальном же ЕС должен четко дозировать степень вовлеченности России в Европу, ограничиваясь декоративными, внешними формами сотрудничества.
Сторонники другой тенденции осознают, что передовая роль в глобальном мире скорее принадлежит Европе, объединяющей все государства от Лиссабона до Владивостока. Чтобы в середине наступившего столетия сохранить за собой лидирующие позиции на международной арене, Старому Свету понадобится концентрация всех экономических, технологических, геополитических и культурных ресурсов. Для этой второй тенденции свойственно рассматривать российско-европейскую ситуацию менее утилитарно, не отвергая с порога стратегической перспективы превращения России во «внутренний фактор» общеевропейской интеграции.
В любом случае в Европе крепнет понимание того, что сколько-нибудь внятная европейская политика невозможна без учета фактора России. Последние события (Ирак, Ближний Восток) показывают: к дуэту ЕС — Россия США склонны прислушиваться, тогда как соло ЕС без России (как, впрочем, и наоборот) для них неизмеримо менее значимо.
»Межатлантический интегратор»
Итак, Россия рубежа веков возвращается в Европу с багажом совершенно особых отношений с Соединенными Штатами. Это дает России исторический шанс занять нишу «межатлантического интегратора» — страны, которая находится в политическом пространстве между двумя атлантическими полюсами, возлагает на себя миссию по устранению политических брешей, стремится быть катализатором и инициатором трехсторонних совместных политических действий.
Такая внешнеполитическая линия и сопряженные с ней дипломатическая стратегия и тактика — наилучший способ поэтапного, рассчитанного на долгосрочную перспективу возвращения России в Европу с согласия и при поддержке Соединенных Штатов. Это наиболее эффективный способ создать благоприятные международно-политические предпосылки модернизации страны, превращения ее в субъект, а не объект мировой экономики, политики и культуры ХХI века. Если не упустить этот шанс, то Россия при всех своих ограниченных возможностях уже в скором времени станет активной мировой политической силой, а в дальнейшем сможет оказывать серьезное воздействие на судьбы мира.
Особо следует отметить, что в обозримой перспективе на роль «межатлантического интегратора» реально не сможет претендовать ни одна другая страна. Стремление занять эту нишу иногда просматривается во внешней политике Великобритании. Однако современная Англия вряд ли готова выполнять объединяющую миссию. На европейском континенте Лондон часто воспринимается скорее как «троянский конь» Америки, нежели как «честный брокер». К тому же как член ЕС Великобритания и не может, будучи в составе одной из команд, выступать в качестве рефери.
В последней четверти предыдущего столетия многие аналитики предполагали, что глобальную политическую роль в начале ХХI века может сыграть Япония, быстро выдвинувшаяся на позиции третьего мирового центра после США и ЕС. Но вскоре оказалось, что политических возможностей у нее явно недостаточно. Да и в экономическом плане Япония вступила в полосу структурного застоя, выход из которого в обозримой перспективе просматривается с трудом.
В контексте обретения Россией долгосрочного межатлантического статуса позиция, высказанная со всей определенностью президентом России в первые же часы после атаки террористов 11 сентября, несомненно, сыграла положительную роль. Необходимой предпосылкой стала и еще одна инициатива нынешнего российского президента — провозглашение европейского курса России в качестве стратегически приоритетного. Кремль тогда достаточно ясно дал понять, что курс на сближение с Европой — не политический маневр, пусть даже и долговременного характера. Он знаменует возвращение «блудного сына» в органичную для него цивилизационную среду, покинутую в результате бурных и трагических катаклизмов начала ХХ столетия.
Вклиниться между двумя берегами Атлантики Москва пыталась и раньше, играя на специфике отношений между Вашингтоном и европейскими столицами. На протяжении полувека Америка рассматривала себя в качестве гаранта безопасности Европы, испытывающей давление с Востока. Европейцы, однако, не были вполне уверены в надежности американских гарантий (в том числе и ядерных) в случае конфликта между Североатлантическим альянсом и Варшавским договором. В период обострений между Москвой и Вашингтоном в европейских столицах не исключали, что Америка пожертвует Европой ради собственного спасения. Дабы избежать этого, Старый Свет стремился теснее сблизиться
с США. Москве же говорилось, что для успешного диалога с Европой ей следует налаживать конструктивные отношения с Вашингтоном.
Когда же СССР пытался разрядить напряженность в отношениях с США, европейские лидеры начинали серьезно подозревать Москву и Вашингтон в намерении договориться сепаратно и отодвинуть Европу на задворки мировой политики. Впрочем, для подозрений имелись определенные основания, особенно когда у власти в США находились республиканцы, традиционно уважающие больше силу, чем право. На эти периоды обычно приходился пик разрядки в американо-советских отношениях.
В постсоветскую эпоху инерция старого подхода сохранилась и время от времени давала себя знать, однако контрапунктное звучание, характерное для европейской политики России, потеряло смысл. Когда Россия оказалась ослабленной в военно-политическом отношении, а противостояние США — ЕС обострилось, Европа осторожно, но настойчиво стала вести поиски собственной внешнеполитической и оборонной идентичности. Сегодня США все меньше необходимы ЕС в качестве «стратегического гаранта» в старом понимании. Гарант не нужен, когда нет угрозы. Более того, Россия все больше рассматривается как возможный новый гарант противодействия угрожающему давлению со стороны «гаранта» традиционного. Ведь по целому ряду значимых политических вопросов она занимает скорее «европейские», нежели «американские» позиции.
Исключительно важно, чтобы в Европе не создалось впечатление, будто Москва стремится в чисто советском стиле использовать противоречия между двумя атлантическими полюсами. Россия должна вписаться в это пространство, стать его внутренним фактором. Только тогда, кстати, она в наибольшей степени сможет проявить свою самобытность.
Единство — в многообразии
Разумеется, Россия значительно отличается от других субъектов общеатлантического поля, которое, впрочем, само весьма неоднородно. Испания и Греция мало похожи, например, на Швецию и Норвегию, при том что эти страны входят в одну цивилизационную семью. Как это часто бывало в истории России, сейчас, на рубеже веков, ей предстоит решить: является ли она самой восточной страной Запада или же самой западной страной Востока? Где, в рамках какой макроструктуры органичнее реализуется российская самобытность, где в наиболее полной мере раскрывается созидательный потенциал России и сдерживается разрушительный? На мой взгляд, ответ ясен: российская специфичность, уже оказавшая самое благотворное влияние на мировую цивилизацию, способна в ХХI веке оптимально проявиться внутри общего атлантического пространства, а не за его пределами.
Это определяет и базовые параметры внешнеполитической стратегии России на предстоящие десятилетия — оставаться в евроатлантической среде обитания и при этом быть политико-дипломатическим интегратором двух атлантических полюсов, так чтобы, с одной стороны, избежать откровенного доминирования одного из них, а с другой — не допускать слишком острых конфликтных ситуаций между ними.
Такая позиция, по моему убеждению, наиболее перспективна для России с точки зрения коренных интересов ее безопасности и перспектив социально-экономического развития. Она реализуема лишь в том случае, если не будет перейдена грань, за которой нас перестанут считать пусть сложной и специфичной, но все же родственной общностью.
Новейшая история не раз доказывала, как важно следовать этим принципам. Так, Греция времен «черных полковников» выпала из евроатлантического цивилизационного поля, несмотря на успехи в социальной и экономической сферах. Страна дорого заплатила за годы изоляции. Напротив, голлистская Франция, изрядно попортив нервы США, Канаде и европейским партнерам, никогда не позволяла себе покинуть общее евроатлантическое пространство. При всей своей заносчивости, глобалистских амбициях и определенном национализме Шарль де Голль ясно представлял себе, где пролегает линия межцивилизационного раздела, и не пересекал ее.
Нынешние и будущие политики России также не должны ни при каких обстоятельствах забывать о необходимости совмещать специфические, конъюнктурные интересы, с одной стороны, и долгосрочные — с другой. У России есть интересы как на Востоке, так и на Юге и в различных заморских регионах. Важно не путать средства и цели, не упускать из виду базовые приоритеты.
Если мы удержимся на этой стратегической линии, не сорвемся с нее, став жертвой своего болезненного воображения и ностальгии, то добьемся главного — относительно спокойного устойчивого развития на протяжении двух-трех предстоящих десятилетий. Причем эта цель может быть достигнута не посредством отказа от участия в международных делах, а, напротив, путем активизации внешней политики на действительно стержневом направлении. Тем самым Россия использует уникальный шанс стать фактором, приводящим к равновесию интересов и позиций внутри родственного ей (и в этом смысле «однополюсного») атлантического пространства, единого в своем многообразии.
В целом, взяв курс на интеграцию в Европу, Россия не ошиблась: значимость страны в мире возросла, ее экономический и политический ресурс вырос, внутриполитическая обстановка улучшилась. Конечно, далеко не все политико-дипломатические шаги, предпринятые со времени провозглашенного два года назад европейского курса, соответствовали выбранной цели. Иногда создавалось впечатление, что чиновничья дипломатическая рутина подобно трясине засасывает любые проявления истинной стратегической мысли и «стратегическим направлением» каждый раз становится та страна, куда готовится очередной визит на высшем уровне. (Справедливости ради заметим, что европейская бюрократия тоже не всегда на высоте.) Выдержать правильную линию удастся лишь в том случае, если российское руководство сумеет на систематической основе осуществлять действительно государственную политику внутри страны. Государственную в том смысле, что она не сведется к робкому маневрированию между группировками, преследующими собственные интересы, которые далеко не всегда совпадают с общегосударственными.
Нельзя забывать главное: сильная внешнеполитическая стратегия России, направленная на обретение новой глобальной роли, с акцентом на евроатлантическую установку возможна только на основе сильной и целеустремленной внутренней политики, постепенного и последовательного расширения демократических устоев и институтов. В этом — объективная трудность, но в этом же и великий исторический вызов.
